— Вот так.— Он со стуком поставил шашку.
Джонс нахмурился.
— Ты уверен? Может, переходишь?
— Нет, не буду.
— Смотри, ты ведь имеешь право,— еще раз любезно предложил Джонс.— Это ж не шахматы. По правилам ты можешь взять ход назад, если...
— Да знаю я,— громко сказал Римкин.— Успокойся, я прекрасно это знаю! Я хочу пойти,— он поднял голову, огляделся и вдруг увидел, что все на него смотрят,— я хочу пойти,— упрямо повторил он,— именно так! — Он еще раз стукнул шашкой по доске, да так громко, что все переглянулись.
— Ну хорошо,— не стал спорить Джонс и двинул свою шашку.— Вилка.
Но Римкин уже не видел его маленького, формой напоминающего сердце, нигерийского лица. Он глядел на остальных и размышлял: «Как узнать, кто из них кто? Все на одно лицо. Комната круглая, головы круглые и посажены на крохотные круглые туловища». Он закрыл глаза. «Если они сейчас заговорят, я не смогу отличить один голос от другого. Как же это сделать? Как?»
«А если открыть глаза?»
— Твой ход, Римкин,— сказал Джонс.— Я съел у тебя две шашки.
Римкин открыл глаза и уставился на черно-белую доску.
— Ох,— вздохнул он, подавляя смешок,— да-да-да, верно. Глупый ход, ты совершенно прав.
III
«Ужасно глупый ход».
Сомкнув веки и раскрыв рот, он лежал на койке и, ломая голову, пытался придумать ход получше. Вот уже две ночи подряд его мучает бессонница. Да, в такое время... а который час, интересно... может, прошло всего несколько минут... нет-нет, он лежит уже целый час...
Он сел.
Подвинул поближе машинку для чтения, закрепленную над койкой с помощью шарниров, и перемотал трактат к концу. Он все перечитывал его с тех пор, как их скиммер покинул Беллону; Wovon man nicht sprechen kann... Он оттолкнул машинку и сунул руку под майку. До утра скиммер никуда отсюда не уедет. На Беллону они вернутся скорей всего лишь к вечеру — докладывать об открытии Начальству, Которое Несло Ответственность За Подобные Вещи. Интеллектуалы, особенно с факультета антропологии, привыкли дорожить своей краткой свободой. Завтра они еще раз обследуют находку: как следует осмотрят, кое-что прикинут, сделают кое-какие замеры...
Босиком Римкин спустился по лестнице в холл. Нет, прошло все же лишь несколько минут: под каждой из трех дверей горела полоска света — аппараты для чтения у всех работали. Где тут чья дверь? Нет, он знал, конечно, но порой ему казалось, что он совсем не помнит и не вспомнит больше никогда.
Он спустился к шлюзам, прямо на нижнее белье надел скафандр. Без верхней одежды кольца на локтях и коленях ощущались непривычно. Он шагнул в шлюз.
Небо снаружи было усеяно крохотными бриллиантами звезд. Огромные лужи чернил, казалось, плескались в песчаных впадинах. И холод, немыслимый холод. Еле слышно жужжал крохотный моторчик, гоняющий силикон меж двойным лицевым стеклом, чтоб его не прихватило морозом. Он сделал шаг. Еще один. Пустыня невозмутимо всасывала его ноги.
Его товарищи... Он не то чтобы не любил их, нет. В их присутствии он просто ощущал себя бесконечно чужим, ненужным и лишним. А вот эти дюны, эти тени, да, они понимают его. Он медленно шагал вперед, не отрывая глаз от неба. Одна звездочка казалась ярче других и... двигалась. Если стоять на месте и не шевелиться, это отчетливо видно. Ну да, это Фобос. Или Деймос. Он знал, что это — одна из крохотных марсианских лун. Но хоть убей, он никак не мог вспомнить, какая именно; просто Страх ли бежал по усыпанному драгоценностями ночному марсианскому небу, или сам Ужас8.
Он подошел к развалинам.
Он попытался отбросить тревожное чувство, роящееся где-то на периферии сознания. Да-да, человеческий организм вырабатывает более семисот пятидесяти жизненно важных ферментов. Если хоть один из этих ферментов разрушится, человек немедленно погибнет. Чтобы остановить этот страх, свободно и беспрепятственно заполняющий все клеточки его разума, он попытался сосредоточиться на одной из семисот пятидесяти с лишним сложных ферментных реакций своего организма, которые, похоже, скоро вовсе прекратятся все разом. Наконец он устал, и предмет его беспокойства затерялся где-то в песчаных барханах. Но страх все так же свободно парил над ним, столь же осязаемый, сколь осязаемы были и эти колонны, и лепной архитрав.
Он поднял голову и всмотрелся в лица, почти невидимые во мраке ночи. Лишь мерцание звезд отражалось в глазах, отчего они казались серыми; глаза эти, похоже, следили за каждым его шагом. Римкин порылся в ранце, ища фонарь. О, как много времени прошло, пока наконец он нашел его, раза два вовсе забывая, что именно он ищет. Он покрутил колесико решетки рассеивания, и тонкий лазерный луч превратился в луч обыкновенного света.