Между двумя портьерами на стене висела огромная картина. На нее падал косой луч лунного света. Поверхность холста казалась почти черной из-за толстого слоя грязи; вдобавок тот, кто покрывал живопись лаком, явно перестарался. Картина была вставлена в широкую, не менее десяти сантиметров, покрытую искусной резьбой (листочки, ракушки, птички) позолоченную раму. Макс остановился, вглядываясь в потускневшие мрачные краски.
В одном углу холст слегка оторвался от подрамника. В этом месте виднелось какое-то пятно. И не разобрать было, небрежный ли это мазок кисти, отсвет ли луны, неверный блик или повреждение, или же дефект такого рода, когда слоистая лессировка и краска отскакивают от загрунтованного свинцовыми белилами полотна.
Максимиллиан посмотрел налево: там сиял хрустальный канделябр, переделанный в электрический; ламп в нем горело не более половины. Он посмотрел направо, где в колене коридора стоял стул.
Наконец, глядя на холст, он откашлялся.
— Агент ХМ-07-34 на связи. Вызываю шефа. Вызываю шефа, сектор 86, квадрат В. Прием. Прием. Говорит агент... гм... ХМ-07-34. Вызываю шефа... Прием...
— Шеф слушает. Докладывайте.
— Эксперимент проходит успешно, сэр. Реакции объекта на провокации в памяти параноидальных проекций удовлетворительны.
— Превосходно.
— Все стадии эксперимента идут точно по графику.
— Прекрасно.
— Психические напряжения блокированы волей к жизни. Жду дальнейших указаний для перехода к завершающей фазе.
— Превосходно. Просто замечательно! Но скажите мне вот что, агент ХМ-07-34, как вам самим удается выдерживать все это? Каковы ваши собственные ощущения?
— По правде говоря, шеф, мне приходится не очень легко. Я понимаю: это, конечно, смешно, но я действительно начинаю испытывать к объекту в некотором роде нежные чувства. До известной степени, конечно...
— Увы, агент ХМ-07-34, и мне знакомы подобные переживания. Подумать только, как они стараются, сколько прилагают усилий, воли... Нет, порой просто невозможно не чувствовать уважения, что ли, к этим говнюкам.
— Именно так, шеф,— Максимиллиан захихикал.— Именно, именно так...— Из холста раздался ответный смех, присоединился к его собственному, слился с ним и наконец был поглощен им без остатка — и вот опять одинокий смех Максимиллиана звенит в пустом зале. Все, лицедействовать больше нет сил.
Он огляделся в надежде увидеть за углом мелькнувшую голову Джо. Но тот, ради кого выделывались все эти фокусы, так и не появился.
Максимиллиан отвернулся было от картины, но тут на какую-то долю секунды довольно большая площадь холста перестала отсвечивать, и в самом верху его он заметил маленькое окошко, а через него — узенький каменный мостик, на котором, в тени замковой стены, высоко над черной гладью воды сцепились в схватке две крошечные фигурки, причем одна из них была совершенно голой.
Но Максимиллиан уже успел сделать шаг, и снова на холсте заиграли блики; разобрать что-либо стало уже невозможно. Нахмурившись, он двинулся в сторону, шагнул вперед, отступил назад, но так и не смог найти то единственное место, откуда он только что все это видел.
Потеряв наконец терпение, он повернулся и подошел к канделябру.
Из-за голубых портьер, закрывающих открытый дверной проем, до его слуха донеслись какие-то звуки: похоже, там кто-то негромко разговаривал. Временами отчетливо слышался мужской и женский смех.
Максимиллиан нахмурился еще больше.
С тех пор как в последний раз он был в этом зале, прошло не менее года. Однажды вечером, когда он в глубочайшей депрессии одиноко бродил по коридорам замка, ему пришла в голову нелепейшая мысль. Мысль глупая, он знал, что ничего хорошего из этого не выйдет, и все-таки не удержался и сотворил нечто вроде раута — с гостями, выпивкой, в общем, все, как полагается.
Покинул компанию он довольно рано, другими словами, попросту удрал к себе в кабинет, к своим книгам. И вот теперь он снова стоял здесь и мучительно вспоминал, уничтожил ли он все тогда перед уходом. Увы, за портьерой явно слышался гул голосов.
Он тупо смотрел на электрифицированный канделябр. Черный шнур удлинителя, который он собственными руками протянул к другому канделябру в зал, где проходил раут, все так же петляя и змеясь, бежал по ковру и пропадал за портьерами.
Озабоченность его росла. Раут носил официальный характер. А на Максимиллиане была все та же мешковатая вельветовая куртка. Но неожиданно для себя самого — возможно, слишком неожиданно — он отдернул драпировку и очутился на крохотном балкончике.
— Максимиллиан! Вы только посмотрите, ну я же говорила, что он вернется! Стив, Берт, Ронни,— Макс вернулся! Я же говорила, что он не бросит нас тут одних навсегда!