– Давненько я хотел на вас посмотреть, — не здороваясь, очень тихо начал Опарышев. — Значит, это ваша жена нам устроила весь нынешний сыр-бор?
И он хмыкнул, нанеся пробный укол и ожидая реакции. Скудин ни кивать, ни спорить не стал. Замерев в стойке «смирно», он продолжал смотреть на него сверху вниз, смотреть весело и насмешливо. «Нам»?.. Может, и вам... Спасибо Виринее: слова академика отлетали от него, как пресловутый горох от стенки.
– Под руководством вашего же бывшего тестя Звягинцева и при попустительстве очковтирателя Пересветова... — чуть не шепотом продолжал новый директор.
Скудин и это воспринял с невозмутимостью танковой башни. Видимо поняв, что не сумеет вызвать его на скандал, академик свернул аудиенцию.
– Да... компания подобралась... Ну ничего, будем делать выводы. Пока — организационные, а там посмотрим. Завтра утром жду вас с годовым перспективным планом мероприятий. Все, вы свободны, полковник.
Завершение первого раунда, по мнению Кудеяра, было бездарным. Между тем у него — что редко бывало — успел созреть план эффектной концовки, в духе Гринберга с его самосвалом.
– Есть! — Скудин четко развернулся и строевым, на всю ступню, шагом подался из кабинета. Тут надо напомнить читателю, что весил он немножко за центнер, причем каждым граммом этого центнера владел по своему усмотрению. Мог скользнуть тенью — не увидишь и не услышишь. А мог... и вот так. ТАК. ТАК! ...Скорбно задрожал хрусталь в серванте, запела под потолком люстра, а в недрах института наверняка забеспокоились сверхчувствительные сейсмографы... Причем все по уставу. Не придерешься.
– Я веселый, но голодный и злой, — входя к себе в бункер, переврал он Газманова. — Боря!
У подбежавшего Капустина на лице, наоборот, отражалась вся мировая скорбь. Какой-то доброжелатель нынче утром засмеял его с потрохами, сообщив бедолаге, что его прозвище следовало произносить не «Монохорд», а совсем даже «Монорхид», и Борька еще не успел этого переварить.
– Боренька, про академика Опарышева слыхал?
– Это про ту гниду в кабинете? — неполиткорректно осведомился Капустин. И вдруг возликовал, не иначе заразившись кровожадным весельем Ивана: — Что, командир, пластидом его? Граммчиков эдак сто пятьдесят[9]?.. Или как?..
– Экий ты у нас гуманный стал, — усмехнулся Иван. И показал разом все зубы: — Без выдумки порываешься работать, без рашпиля, без плоскогубцев... Не-ет, ты мне лучше все как есть про эту сволочь разузнай. Где оная сволочь родилась, как училась, как женилась. Что жрет, что пьет, как срет... Ну не мне тебя учить, Боренька. Сделаешь?
Капустин кивнул, потер ладони и заулыбался. Можно было не сомневаться: он нароет про Опарышева такой неприукрашенной правды, что тому в самом деле пластид медом покажется. Раздобудем на него и рашпиль, и плоскогубцы. Ну в самом деле, сколько можно, чтобы всякие гниды хороших людей гнобили?..
Врешь, не возьмешь! Найдется сила на их силу! А на всякую хитрую гайку — и винт с резьбой!
Катакомбная академия
У Кнопика, двор-терьера профессора Звягинцева, была теперь не жизнь, а малина, А то!.. Хозяин оставил пагубную привычку куда-то исчезать ни свет, ни заря и появляться лишь к вечеру. Теперь он целыми днями сидел дома. И, понятное дело, выгуливал песика раза в три чаще обычного. Откуда было знать кобельку, что такое добровольно-принудительный отпуск без содержания?.. Он только понимал, что в жизни произошли перемены. И, естественно, к лучшему. А еще к хозяину почти ежедневно приходили гости, добрые знакомые Кнопика, и, случалось, они отправлялись на прогулку все вместе...
Но об этом чуть позже.
Однажды утром, когда Звягинцев только-только привел Кнопика с ритуального променада, профессору позвонили из Америки. Кто? Ну конечно же...
– Здорово, Изя!.. — чуть не до слез обрадовался Лев Поликарпович. Одной рукой он держал трубку, другой снимая с терьера ошейник. — Да ничего, спасибо, живем — хлеб жуем... Ты-то как?
Рассказывать Шихману о передрягах в «Гипертехе» у него особого желания не было. Впрочем, тут же выяснилось, что и в благополучной Америке бардака было не меньше.
– А никак! Расслабляюсь, — довольно-таки зло ответствовал Ицхок-Хаим Гершкович. — Хотел было опять к вам приехать... но не с этой же идиоткой Сарой и гомиком Питером! — Шихман фыркнул так, что Звягинцев мог оценить всю силу его омерзения. Было слышно, как за океаном плеснулась вода в джакузи. — Я тебе как-нибудь расскажу на досуге, как эти двое вошли в большую науку... Вернее, кто и как вошел в Сару Розенблюм... и сколько дерьма вышло из Питера О'Нила. В общем, как ни уговаривали, в эту комиссию я ни ногой. Ваши аномальные поля как-нибудь обойдутся без нас. Чудес, к слову сказать, и здесь хватает...
Лев Поликарпович насторожил уши.
– Я тут был в Иллинойсе по приглашению тамошнего университета, так у них такое, — продолжал Шихман. Видимо, «не телефонных» разговоров он в принципе не признавал. — Не знаю, как у вас, а там все законы физики раком встали. Какой Максвелл, какой Фарад ей, какое что! Ни хрена понятного. Короче, Лева, все катится к черту, грядет конец света. И свернется небо в свиток, и погаснет солнце, и луна станет цветом, как власяница. А виной тому коммунисты, говнюки из Белого дома и ученые мудозвоны типа Пита О'Нила... Ладно, рад был тебя слышать. Позвоню на днях.