— Давай и мы опрокинем, — предложил Кузьма.
Дверь комнаты открылась, и в неё вошли Маша с Таней.
Глава 22
Хоть и далеко расположена Москва, а добраться до неё можно очень быстро. Сел на самолёт — и ты уже в ней. Домодедово, Внуково, Шереметьево — выбирай, что хочешь. Правда цены на билет кусаются, но так и в столицу не каждый день едешь, можно, как говориться, и раскошелиться. Однако, железнодорожный транспорт в накладе тоже не остаётся. На билеты такой спрос, что заранее бронировать приходится. И дело вовсе не в цене. Дело в том, что попадая в купе, человек как бы выпадает из реальности и погружается в мир воспоминаний. Ни начальники, ни подчинённые, ни домочадцы не способны достать пассажира, который под стук колёс отправился в долгое путешествие. Даже соседи по купе, люди совершенно посторонние, — не утомляют, потому, как попутчик нужен им только для того, чтобы болтовнёй с ним убить время. Однако не все попутчики разговорчивые. Есть такие, которые попадая в купе, открывают свой чемодан и начинают есть. Глядя на них, чувствуешь, что находишься в цирке, где фокусник вытягивает из рукава ленту, которой нет конца. Так и они — начинают есть, когда поезд отходит и заканчивают, когда все готовятся к выходу на конечной станции. С такими не поговоришь. Но такие и с разговорами не лезут. Отвернёшься к стеклу, прислушаешься, а в ушах только тук, да тук. Тук — и год пролетел, тук и второй, тук и перед глазами стоят родители молодые и красивые. Тук, и вчерашний студент, держит диплом института. Тук, и он с молодой женой из крупного и цивилизованного города — из Кемерово, уезжает по распределению в никому не известный посёлок Уренгой. Тук и он уже на кладбище хоронит отца. Кругом венки ленты, а на лентах надписи, которые приводят в шок всё школьное начальство. Человек проработал в школе, казалось, всю жизнь, а настоящей его жизни никто, выходит, и не знал. Не знали, что он царский офицер, не знали, что барон, не знали, что он советский полковник, даже его фамилии и то не знали. Тогда Игорь впервые обратил внимание на мать. Он вдруг увидел, что она осунулась и превратилась в старушку. Оставлять её одну в городе он не мог и поэтому, согласовав всё с начальством по телефону, вернулся на свою газовую станцию вместе с мамой. Тогда время не шло, а летело. Всё кругом бурлило и трещало. Всё, что казалось привычным и вечным рушилось, а новое никому не известное наоборот воцарялось. Слово "приватизация", значения которого никто раньше не знал, теперь стало повседневным. Это слово звучало повсюду и, хотя люди не очень-то понимали, что оно означает, верили ему, наивно полагая, что оно является панацеей от всех бед, и что стоит только приватизировать предприятие, как тот рай, который раньше называли коммунизмом, наступит незамедлительно. И хотя людям казалось, что именно они решают кому и в какой доле должен достаться кусок общего пирога, где-то в далёкой Москве этот пирог давно был разделен между "своими". Почему никому не известный начальник участка оказался в их числе — непонятно. Толи кроме него к моменту делёжки не осталось больше членов КПСС, а толи по чьей-то ошибке, но Игорь стал именно тем, кто с полным основанием мог сказать: "Наш дом — Газпром".
По началу, приватизация казалась невинной детской игрой. Раздали какие-то бумажки — акции, провели собрание акционеров, на этом всё и закончилось. Однако вскоре по этим бумажкам выдали первые дивиденды. Вот здесь все сразу и поняли, — игры кончились.
Что только не предпринимали из-за этих акций: и покупали их и продавали, и воровали. Совершая операции с ценными бумагами, люди чувствовали себя немножечко Рокфеллерами, не подозревая, что очень скоро им придётся испить в полной мере из чаши лишений и нищеты. Но всё это касалось только тех акционеров, чье "состояние" было настолько мало, что им в общем балансе "нашего дома — Газпрома", можно просто пренебречь, тем более, что их акции по различным причинам окажутся очень скоро у тех людей, чьими интересами пренебрегать никак нельзя. Справедливости ради надо отметить, что в среде крупных акционеров происходили процессы те же, что и у мелких, только на более высоком уровне. Если у мелких продавали одну или две акции, то у крупных выставлялся целый пакет. Если у мелких за приобретение нужно было выложить две или три бутылки водки, то у крупных назывались такие суммы, от которых у нормального человека голова шла кругом.
Впрочем, кого теперь следует называть нормальным: валютчиков и спекулянтов, которых совсем недавно клеймили позором и сажали в тюрьму? А может быть изобретателей и учёных, прославивших в веках свою страну и народ, а нынче бомжей, роющихся в помойках, надеясь добыть свой кусок хлеба, который, кстати, не доел тот самый спекулянт или валютчик, или как теперь они себя называли — бизнесмены? Не будем разбираться в этом скользком вопросе, ибо в стране, где всё было перевёрнуто с ног на голову, истины не найти.