Ужасна наша юридическая безграмотность. Будучи на своей собственный аршин законопослушным гражданином, Гордин и думать не мог, что его в трезвом уме и здравой памяти арестуют, подвергнут насильственному заточению. И действительно - легко. Ну, понятно, в пьяной драке или случайной аварии, вообще, в России от сумы и от тюрьмы не зарекается никто. Но вот сейчас от Гордина требовали признания в какой-то ерунде, чепухе на постном масле, мол, он хотел познакомиться с женщиной, а она дала ему отлуп, а он рассердился и хотел догнать незнакомку, а у него плохо в семье, плохо с женой, у него бесконечные сексуальные комплексы и проблемы, а не состоит ли он на учете у психиатра... Гордин был поглощен с одной стороны своим внутренним состоянием полуступора, с другой стороны - изучением нового желанного для него мира. Ему последний месяц постоянно снились, как оказалось, вещие сны, он пытался писать повесть "Гордиев узел", но путался в неизвестных ему реалиях, он не мог выстроить должным образом занимательный сюжет, не знал главное, как заканчивается заточение, ведь во сне он-таки устроился в камере, плохо ли, хорошо, но ему было понятно, что чувствует человек, очутившись изолированным от обычной жизни, затворенным за стальной дверью то ли с зарешетченным, то ли с сейфовым оконцем. А с него требовали признания. Признания в том, чего не было, чего он не совершал. Впрочем, издевательство было достаточно сдержанным, без излишеств, аккуратным, видимо, журналистская "ксива" все-таки сдерживала мучителя.
Гордин сначала недоумевал, потом надеялся, что раз его личность установлена, его через три часа отпустят, этот-то срок он знал и помнил, зря что ли он прочел не одну дюжину романов Николая Леонова, Данила Корецкого и Александры Марининой, эдакой русской Агаты Кристи, ведь документы у него в полном порядке и вины он за собой не чувствовал и конкретного обвинения ему не предъявляли, а жали на то, что надо помогать милиции в её нелегкой работе, что можно было истолковать не только двояко, а с множеством любых психологических и экономических нюансов.
Пока он находился в дежурной части, он успел насмотреться на будничную работу отделения. Было несколько задержанных за мелкие проступки, но и таких, у кого не было документов, всех спрашивали, сколько у них денег и брали штраф, либо по максимуму - 41 тысяча, либо добровольно, сколько кто даст и сколько есть денег. Так у одного приезжего было всего 8 тысяч 100 рублей, и это сгодилось и послужило причиной его немедленного освобождения. Гордин и рад был бы откупиться, но он боялся принципиального опера, а вдруг да и припишут ему подкуп должностного лица, что просто позволит мошеннику с удостоверением увеличить сумму мзды. Сидя в коридоре, он слышал, как кто-то за приотворенной дверью распекал собеседника, мол, как ты посмел так мало дать, ну ты поплатишься, кровью умоешься, и мимо него мелькнула фигура "чурки" или лица "кавказской национальности", которого перевели на другой этаж, подальше от ненужных свидетелей. Впрочем, Гордина не замечали, к нему моментально привыкли, как к детали служебного интерьера, и преспокойно прямо на виду у него обделывали свои малочистоплотные привычки. И он собственно не обращал на эти делишки особого внимания, озабоченный лишь собой. К нему "менты" отнеслись и относились в дальнейшем сверхпрекрасно, они сочувствовали ему, как действительно невиновному, попавшему по непонятной причине, как кур в ощип какому-то сосунку-оперу, который и работает-то всего первый месяц, а уж оборзел чересчур и не по чину берет. Вообще, между сотрудниками отделения, дежурными милиционерами и оперативниками, сотрудниками криминальной полиции, существовало явное противостояние, так всегда было и в царское время, и в годы советской власти, и сейчас при "демократах". Просто питательная среда, "кормушка" была почти одна, а подход и возможности у каждого разные, что, собственно, и рождало противоречия и разногласия.
Незадолго перед приходом опера, в отделение пришли с жалобой два замызганных алкаша: муж и жена - с жалобой на пьяного соседа по коммунальной квартире, которых их матерно оскорбил и чуть ли не выбил дверь в их комнате. Участковый через несколько минут привел этого соседа, крупного мужика в джинсовом костюме, с татуировкой на руках, которого довольно быстро поместили в железную клетку, где находился другой задержанный, молодой парень в спортивном костюме, а в соседней клетке на деревянной, выкрашенном в светлозеленую краску топчане сидела женщина неясных средних лет, задержанная за торговлю в неположенном месте.
Кожемяка после оформления объяснения, видя непонятливость и неподатливость "писателя", заявил:
- А сейчас мы тебе пальчики откатаем. До сих пор не судим? Так будешь. Вот поиграешь на нашем "рояле", мы тебе статейку-то подберем. Не может быть, чтобы нигде ты не засветился. Уж больно похож на разыскиваемого насильника, вот и фоторобот: крупный мужчина лет сорока-пятидесяти, в очках, с усами, с короткой стрижкой...
- Этот, что ли? - спросил Гордин и показал на отпечаток ксерокса, где был изображен совершенно непохожий на него субъект в вязаной шапочке, с худым скуластым лицом.
- Ну, это же фоторобот, а при соответствующей доводке он вполне может совпасть с твоим портретом. У нас есть понятливые свидетели.
- А вы не боитесь заиграться? Существует ведь и прокурорский надзор.
- А что ты, писатель, писать хочешь? Да у нас тут без конца жалобы пишут и все без толку, имей в виду.
И Гордина перевели в другую комнату на том же этаже, где сидели ещё три человека. Один из них поднялся и подошел к Гордину.
- Ну что, поиграем на рояле, разомнем пальчики. Тебе ещё не снимали отпечатки? Вот будет фокус, если в картотеке поможешь загадки разгадать, улыбаясь, говорил крепыш в черной рубашке и черных брюках. От него попахивало слегка алкоголем. Что ж, пиво пить на службе пока не запрещено.
В углу комнаты стоял стол, на котором лежал лист бумаги, покрытый густой черной пастой. Крепыш взял валик, который потом постоянно сваливался с держателя, прокатал его по черной краске и начал смолить большой палец. Кожемяка подвел Гордина к другому столу, на котором лежали три дактилоскопических карты и посоветовав ему расслабить кисть, аккуратно перекатил палец с боку на бок и посмотрел на отпечаток. Увиденным он остался доволен: отпечаток был отчетливым, борозды-морщины хорошо различались на фоне бумаги. Рисунок походил на географическую штриховку на старых военных картах. "Вот она, топография жизни!" - философически и одновременно отстраненно подумал как бы не о себе Гордин.
Процедура заняла неожиданно много времени. Краска была плохой. Валик забирал её на себя неохотно, отпечатков нужно было сделать немало: трижды десять - это тридцать касаний, тридцать намазываний, тридцать подходов и отходов. Пришлось искать краску, но её не оказалось. Снабжение, как и вообще по стране, было отвратительным. Денег на нее, видимо, как и на другую оргтехнику не выделялось. Последние отпечатки всех ладоней делались таким образом: крепыш в черной рубашке клал гординскую ладонь на лист с краской и двумя руками давил на тыльную сторону, пытаясь заставить краску зацепиться за кожу ладоней. Гордин вообразил, что крепыш готов уже попрыгать на кисти, чтобы краска пристала прочнее. Внимание оперативников ослабло, на одной из карт в средние отпечатки больших пальцев вместо должной пары всадили дважды один правый палец. Гордин заметил ошибку, но не стал обращать внимание. Эдак пришлось бы переделывать все десять отпечатков + два + обе ладони. Наконец, процедура закончилась.