Господи, какие влюбленные письма писали ему женщины, которые есть ещё в русских селеньях! Я за всю свою жизнь не читал в свой адрес ничего подобного. Определенно, Степаныч был из породы "везунчиков", настоящих коммунистов. В Казахстане, как поведали мне злые языки, его единогласно приняли в местный Союз писателей в основном за мои публикации в столичной периодике, где не имели обыкновение указывать отчество автора, в отличие от книг. А он был горазд мастерски втереть очки, даром, что тоже был близорук, только не был окулистом. Но и мне, каюсь, несколько раз повезло оказаться в его личине. Газета "Комсомольская плавка" напечатала в трудное для меня время огромный цикл его стихов с фотографией, где по странной случайности он оказался необыкновенно похож на меня, видимо, странный ракурс и провинциальная размытость исполнения довершили камуфляж.
И вот почти в разгар моего служебного падения, общественного забвения и отлучения от литературы к удивлению и ужасу моих врагов (у Сержантова даже случился разрыв мочевого пузыря) над стихами, мягко сказать, среднего уровня появляется одиозная в узких кругах фамилия и имя Ваньки-встаньки, то бишь меня (признаюсь, на самом деле и это очередная маска, почти псевдоним, так как является фамилией отчима), и вот уже девушки на Тверской, пардон, на улице Горького, узнавая меня не в мое лицо, почти падают в объятия и жаждут продолжения стихов. Тогда девушки любили поэтов больше иных, больше ученых, спортсменов, певцов, разве только космонавты могли нас превзойти или иностранцы, но последних боялись не меньше, чем КГБ.
Стоило мне написать эти строки, работая, как обычно, на коленке, в дороге, как поезд метро остановился на моей станции, пришлось с сожалением остановить бег шариковой ручки по финской бумаге, и проходящая мимо девушка в светлом клетчатом костюме и черных колготках как-то особо заинтересованно, я бы даже сказал: плотоядно, вгляделась в мою литературную стряпню.
Спрятав поспешно листки в кейс, я пошел рядом, примериваясь взглядом и желая во что бы то ни стало выпытать причину внезапного интереса. Поэт издалека заводит речь, поэта далеко заводит речь. Зашел, как водится, издалека:
- Извините, вы бываете в Доме художника?
- Крайне редко. Всего раза четыре. Последний раз - год назад на выставке Айвазовского. А что?
- А вас случайно не Кларой зовут?
- Нет, а почему именно Кларой?
- Разве вы не играете на кларнете?
- Нет, с чего вы взяли?
- У вас губы сложены трубочкой. Простите великодушно, если помешал. А у вас найдется две минуты на эскалаторе для беседы?
- О чем?
- Обо всем и ни о чем. Кто вы по знаку Зодиака?
- А как вы думаете? Угадайте.
- Козерог?
- Никогда. Я не такая нервно-заносчивая.
- Дева?
- Нет, я вовсе не мнительно-кокетливая. Ну, последняя попытка.
- Погожу. Но совершенно уверен, что вы интересуетесь литературой профессионально. Кто, кстати, вы по профессии?
- Психиатр.
- ???
- Но вы угадали, я собиралась поступать в Литературный институт, но меня не приняли.
- Творческий конкурс не прошли?
- Его-то как раз и прошла, но не разрешили бесплатно получать второе образование, особенно, когда я не закончила ещё и мединститут.
- Странно, раньше разрешали.
- Ну то было раньше, когда государство не считало копейки. А сейчас считает. А вас зовут, случайно, не Карл?
- Почему именно Карл?
- Но ведь именно Карл украл у Клары кораллы, которая в свою очередь беззастенчиво украла у него кларнет.
- Один-один. А что вы пишете?
- А кто ректор Литинститута, вы знаете?
- Есин.
- А как его зовут?
- Сергей.
- Правильно. А отчество?
- Не помню его отчества, я с ним только шапочно знаком, и общался без отчества.
- А вы что пишете?
- Все. Сейчас преимущественно прозу, а чаще стихи.
- И я стихи. Чаще всего эпиграммы на своих однокурсников.
- Не прочитаете ли.
- Пожалуйста. Он - удивительный петух, повсюду дамам строит куры, хотя огонь в глазах потух до окончанья процедуры. Он - просто жалкий лицедей, а не орел и не стервятник, пускай закончил он лицей, но не освоил он курятник. Как?
- Забавно.
Я вгляделся в собеседницу. Передо мной под дешевеньким зонтиком стояла полубезумная девушка с тусклым знакомым огоньком в глазах, курносый нос был вызывающе задран вверх, волосы полусожженной паклей торчали над наморщенным лбом. Но ноги, действительно, были стройными. А лицо все-таки отталкивало.
- Какие у вас дальнейшие планы?
- Надо сдавать госэкзамены. И потом я работаю, больные ждут. Простите, вот и мой автобус.
И она ринулась вперед, последний раз мелькнув притягательными черными колготками. Я понял, кого она мне напоминала: п-скую Ниночку и одновременно её полубезумную мать. Во всяком случае усталое лицо двадцатидвухлетней девушки впитало изрядное количество убийственных эмоций. Ведь с кем поведешься, от того и наберешься. Поэтому предусмотрительно я и не стал психиатром, хотя желание было. Зато психиатром стал Виталий Белов, мой товарищ по мединституту. Сейчас он директор оздоровительного центра в Филадельфии, эмигрировав со своей полуеврейкой-женой Заремой Зильберштейн, киноведом и медсестрой по совместительству. Как киновед, она посещает профессиональные тусовки и издала книгу о Занусси, а как медсестра лечила собственного мужа и работает с ним бок о бок в профилактории. С меня в свое время хватило несколько недель студенческой обязательной практики. Когда один из пациентов, историю болезни которого я обязан был заполнить, начал мне чрезвычайно убедительно рассказывать о том, что ему некие органы перекрыли все выходы, я поинтересовался, какие выходы? Так у вас тоже часть перекрыта, неужели не замечаете? - вежливо поинтересовался больной. И я понял, что ещё парочка таких больных и я точно свихнусь. Недаром, все преподаватели страдали не только особого рода речью, лицо каждого из них было мучнисто-отечным, словно недопеченное тесто, какие в то время были у диссидентов, вылеченных при помощи инсулинового шока.
Виталий Белов - особ статья, мы были неразлучны лет пять, курса со второго. Он пробовал писать стихи, но быстро выдохся, зато любил читать те же книги, что и я, и жил практически теми же интересами. Только с женщинами он был достаточно робок, и когда я познакомил его с Заремой, которая на тот момент служила в областной библиотеке и являла для меня загадочный тип свободолюбивой порочной женщины, совершенно не стеснявшейся своих грехов: она пила, курила и бравировала близкими отношениями с великими современниками - Андреем Тарковским, Андреем Вознесенским, Андреем Битовым, была, видимо, у неё такая андреемания, из покойных классиков она выше всех ставила Андрея Белого. Внешне она была совершенно неавантажна: коротконогая, с отвислым животом и размазанными лепешками грудей, носатая женщина в очках, но губы у неё были постоянно в сладострастном движении, как трущиеся друг о друга дождевые черви, что одновременно пугало и притягивало, во всяком случае завораживало. Счастье мое, что я не поддался животному гипнозу самки, в отличие от моего друга, который немедленно стал курить, пить дешевое плодово-ягодное вино и, видимо, спать с Заремой, что окончилось его женитьбой на ней через месяц после знакомства, полным переходом под её духовную, а не только физическую опеку, их общей враждебностью по отношению ко мне, что со стороны Заремы Зильберштейн вполне объяснимо, ибо я пытался помешать её женскому счастью, нечаянно его поначалу устроив. Я усугубил наши отношения быстротечным романом с двоюродной сестрой Заремы Светланой, муж которой был на срочной службе в армии. Светлана работала в детском саду воспитательницей, отличалась длинноногостью и любовью к черным чулкам (колготок тогда ещё не было в изобилии), также курила как паровоз и целоваться с ней было все равно, что лизать пепельницу, но охота пуще неволи, а дурная голова ногам покоя не давала.