-Шоноев, дышим! Вам повезло.
Повезло.
Впоследствии он множество раз услышит это слово, на конце которого нераспознаваемо трепещут три буквы, в чистом виде отсылающие к исконному подсознательному ужасу, буквы, безапелляционно ангажированные в пользу отрицательного аспекта существования, ненавидимого всеми, но являющегося необходимым в любом процессе созидания, и представляющего собой лишь побочный эффект.
Повезло.
Лишь гениальный безумец или великий творец назовёт везением вынужденное обязательство перед грудой биологических обломков, которой в недалёком будущем обещано адекватное функционирование.
Повезло.
Имел место акт везения или нет, но живая, почти разумная нейтронная сфера, мрачное порождение человеческого ума, бесстрастно вывернула из своего нутра смертоносные частицы, когда он находился на умеренном расстоянии от эпицентра взрыва. Впрочем, вся последующая фантасмагория своим развёртыванием обязана затяжному, длиной в целую жизнь прыжку в гранитный бассейн возле Железнодорожного Театра Драмы.
Очень символично.
Вне всяких сомнений, драмы.
Согласно неоригинальному сюжету и антипоэтичному тексту которой он стал избранником острой лучевой болезни, безжалостно, до разжижения костного мозга, до зелёной лучевой рвоты, до кровавой диареи, интересующейся им последующие шесть месяцев.
Такой интерес не пожелать никому.
Сколько ночей перед ним стоял этот жёлтый цвет, который можно было резать ножом и как масло намазывать на распадающуюся реальность? Тысячу? Миллион? Он играл с ним как в детстве, иногда используя по назначению, - склеивая куски трескающегося по швам настоящего, иногда из озорства, просто так бросая животворящие зернистые горсти хроматического глюонного материала на мёртвые обломки прошлого, почти наверняка зная, что им уже ожить не суждено.
-Шоноев, просыпаемся! Шоноев, дышим!
Нудный голос. Умышленно нудный. По причине его паскудности он и имеет тот грязно-растворяющий эффект, это он уравнивает инфразвуковой каменный грохот, бушующий на самом дне бытия с ослепительным фононовым полем, сияющим нигде и поэтому везде.
Масляный цвет отберут не так, как всё остальное, просто лишат его клейковины, и в нём уже не будет пользы. При помощи таких грубых средств ego загоняют всё глубже и глубже, отнимают постепенно всё прекрасное и высокое, заставляя его залатывать новые пещеры, узкие и твёрдые. Если так, то ты скоро окажешься беспаспортным гасторбайтером, за еду и ночлег льющим стяжки в сортирах новостроек. Но почему, в чём он виноват? Виноват, виноват! дышать, Ганжур Шоноев, дышать!
Да пропади оно всё пропадом, будьте вы прокляты, Шоноев. Дышу.
Ганжур откроет глаза, когда этого голоса станет слишком много. Грязная жидкость уже затопила его аскетическую келью адепта Золотого Цвета, стало совсем невозможно. Да и сам Цвет лишился былой привлекательности и стал грязен, постепенно утеряв клеящую способность. И ранним утром из ещё незаселённого дома выходит хуварак-строитель с пробитым лосём, отколачивать у помойки прокарауленные полмешка штукатурки, кусками присохшие к пластиковым стенам. Ещё и таз покосячил, муухай.
-Шоноев, смотрите, смотрите перед собой.
Внимание, соскользнув вниз, протекло через какие-то трубы, несколько раз перекувыркнулось, и как с трамплина плюхнулось в сизое марево, называемое настоящим.
Ганжур открыл глаза и увидел такое, от чего он был не рад, что выжил.
Беззатейливые безыскусственные плиты, потолок, какие-то перегородки, вращающиеся лопасти вентиляторов, напоминающие ему о чём-то страшном.
-Шоноев, поворачиваемся набок, - смердит голос, - набок.
Чья-то рука хватает за плечо и пытается перевернуть его. Куда там, в нём теперь столько нечистот, благодаря голосу и синему цвету, когда-то бывшему Созидающим Жёлтым, что грузовик надо, с цистерной и шлангом, вакуумка, вроде есть такое слово, или не слово...
На бок всё-таки повернули, и человек, не пожелавший оставлять в неестественном напряжении свои глазные мышцы, болтнул двумя красноватыми слизнями в глазницах, соскальзывая взглядом с потолка на стену. Но потолок был приятней, там никого не было.
А вот возле стен на кроватях были. Лежали какие-то обрубки, человеческие щепки, беззвучно скулящие и нестерпимо воняющие страхом и болью. Разжалованный до разнорабочего скульптор поспешно закрыл глаза, пытаясь вернуться назад, хотя бы в ту предыдущую пещеру, где когда-то сияли положенные им наскоро швы. Он помнил, там было светло, свет был свистящий как пенопласт и обещающе-визжащий, живой. Так скрипит горсть таблеток активированного угля, положенная в похмельный рот. Ещё не проглоченные, они радостно окисляются в предвкушении работы по нейтрализации последствий алкогольной интоксикации.