Ганжур согласно кивает. Мол, вот, говорю же.
- Но не в этом дело.
Ганжур вопросительно скрипит несчастной бутылкой и проверяет все свои лицевые мышцы на адекватность эмоциональной работы.
-Дак вот как по мне, нет разницы, где ты сидишь, люди нагородили вокруг себя заборы, вышки, заточили сами себя, но это - отражение того, что они внутри несвободны, внутри у них тюрьма с рождения, и они там навроде добровольных зэков, дак вот смысл в том, чтобы оттуда освободиться, чтобы там быть оправданным, а внешние факторы не имеют значения.
- Берёшь, скажи, это откуда всё ты, откуда знаешь всё?
-Да с детства у бабушки рос, а у неё отец центр Дорджэ Шугдэна в Агинске строил, слышал, Новая Кадампа? Ну и вот я приобщался, потом улетел куда-то, жизнь затянула, но это во мне зрело, и вот снова проявилось, страх перед жизнью исчез, а перед смертью его и никогда не было, - смотрит Валера на собеседника, вроде бы убедительно, но, понимает, что этот хитрый хубун просто кожей чувствует, что ему недоговаривают, он читает по глазам как в книге, он звериным нюхом поймал крупицы Валериной неуверенности, и из-за этого от углов его глаз бегут еле заметные морщинки усмешки.
-Ну ладно, - говорит Ганжур, пошли, а то спать надо.
-Да, - соглашается Валера.
Они добивают полторашку, поочерёдно вталкивая её зелёный пластиковый бок в ладони друг другу, гасят окурки, и в тишине покидают курилку, озабоченные своими мыслями. Казалось, больше они не изрекут ни слова. Но за дверью, когда перед ними снова предстаёт ободранный коридор, обрыдлый, как бессмысленное посмертное существование, Ганжур придерживает друга за пустой обшлаг, чтобы не так быстро шёл, и полушёпотом говорит с ним, а эхо его слов похоже на шуструю стаю летучих мышей, перелетающую от одной стены к другой.
-Я госпитале в этом, тебе честно признаюсь в, как бедламе, - говорит Ганжур и как-то снизу смотрит на Валеру очень странными глазами, что твой раскаявшийся ребёнок, ищущий защиты. И это он-то ребёнок, этот самоуверенный недалёкий мужлан, имеющий на всё свой собственный тупой взгляд.
-Не могу поверить себе, это сон всё будто, с памятью неважно у меня, не помню ни жены, ни из прошлого чего-то, - всё медленнее перебирает он ногами, чтобы успеть высказать мысль до того, как коридор закончится, и надо будет входить в палату, - мне за мной следят кажется, у меня эта, как её, паранойя. Мысль такая, трубки из всех торчат что, и из меня тоже толстая труба такая. А снится иногда, что собака я, что меня режут, а ещё монах что я.
- Паранойя не такое уж и плохое дело, наслаждайся, - не сдаёт позиций Валера, и тянет как трактор Ганжура на рукаве, - а что следят, может и следят, кто знает? А трубки, это правильная ассоциация, праны, ида, пингала...Собака-хорошее животное, а что монахи, - это ты вообще в сукха[1] угодил.
-Сукой никогда не был, но вот скажи что мне ты, эта больница, держат нас они зачем тут? Зачем лечат, операции делают, а потом, на человека становишься когда похож уже, тут тебе хоп, гена, и прощай. Что, сразу делать нельзя анализ?
Валера вдруг остановился, видимо поражённый этим простым и логичным вопросом, доселе не приходившим ему в голову, а Ганжур по инерции налетел на него. Соблюдай дистанцию на мягкой сцепке.
Но не долго Валера размышлял, у него внутри царил незыблемый мир, и все условности в этом мире просто были обязаны иметь объяснение, тождественность этих версий с реальным положением вещей всегда у него имела вторичное значение.
-Хубун, ты забыл, в какой стране ты живёшь, тут голова не знает, что делает зад. В Хурале приняли закон о лечении гражданского населения, выжившего после атаки, закон должен работать, а тут иные органы свои функции выполняют, их тоже можно понять, другое дело, что коррупция, - есть у кого-то богатые родственники, вот они и суют врачам, чтоб подольше лечили, да побольше органов поставили, а нету, так как Жору, едва заштопанным выписывают. Куда, сам знаешь.
- А у тебя, родственники у тебя такие есть? - ехидно даже, как-то исподтишка спрашивает Ганжур, отпуская Валеру.
-Нету, - останавливает Валера этот никчёмный диалог, и, по птенячьи махнув пустыми рукавами бушлата, совершает последний рывок до двери.
Там он отталкивает от себя картонную имитацию качественного дубового изделия, и исчезает в полумраке, спасшись, наконец, от глупых вопросов этого назойливого соседа. Впрочем, всё равно слышит что-то там из коридора, типа: «Врёшь, собака», но не придаёт этому значения.