Нет, в городе она часто видела сублов. Если по одному идут - от человека не отличить, без хозяина - как близнецы, но то были гражданские, шик моды и атрибут социального статуса. А здесь боевые, модифицированные. Их руками убивают.
Мало по малу сублы добрались и до саратоги, в которой сидела съёжившаяся Цэлмэшка. Полутанк опять затрясся, заходил вверх-вниз как лодка в шторм, но вскоре затих.
Цэлмэг переборола свой страх, повернулась, и стала с любопытством смотреть в маленькое окошечко обезьянника. Одно из расширений лупатого выкаченными глазами без выражения глянуло прямо на неё, потом захлопнуло дверь.
Тут же открылась боковая справа, и прозвучал мягкий голос Мантеня:
-Я прошу простить меня, но, по всей видимости, мы ещё здесь задержимся на какое-то время, эти молодые люди приглашают нас испить с ними чашу дружбы в честь уходящего года, и вам бы не мешало подкрепиться, наденьте, пожалуйста, костюм как полагается, опасности нет, но правила есть правила.
Не сразу Цэлмэг поняла, что он от неё хочет, а поняв, вышла из машины, всунула ноги в резиновые гачи, дала застегнуть на себе тяжёлую куртку. Костюм был великоват, и Цэлмэг чувствовала себя неуклюжей. Ей казалось, что Мантень, провожающий её в здание, давился от смеха, глядя как она перетаскивает ноги, стараясь не наступить на пустые обрубки штанин, как размахивает рукавами до колен, наверное, сравнивал с ребёнком, косплеящим родителей в их отсутствие.
Вся дезинфекторская братия, в народе прозванная найтмэнами, что в переводе значит ассенизаторы, замкнув свои расширения в опустевших обезьянниках и переведя их в спящий режим, вошла в здание вокзала, где прямо на полу уже была расстелена чудовищных размеров скатерть, уставленная бутылками, стаканами, тарелками и коробочками с яркими этикетками.
Вошедшие начали снимать с себя резину и стали превращаться в обычных людей.
Пучеглазый Поздер сбросил маску и оказался улыбчивым молодым человеком. Вот только борода ему очень не шла. У Никитевича под носом пробивались маленькие чёрненькие усики, и был большой колышущийся живот. Никитевич отеческим жестом стянул с Цэлмэшки шлем, и дезинфекторы зааплодировали. Мантень тоже открыл лицо и оказался немолодым человеком с аккуратным носом и грустными морщинами вокруг глаз. Его окладистая лопата спадала почти до пояса, а череп был выбрит, но чуть выше лба темнел кружок волос. Мантень снял плащ. Зазеленела ОСОЕшная бекеша, показались какие-то ордена, блеснули золотые верёвки аксельбантов.
Цэлмэг с облегчением выскользнула из резиновой шкуры, мысленно сравнив себя со змеёй. Ей стало легче.
-Братва! - прокричал кто-то, - до состава - час, потом эмишки включат, вы уже дома должны быть, так что не будем терять ни секунды! Поднимем кубки! За ОСОЕ! За авиа! Авто! Жэдэ! Мото! Братья навек! За уходящий год! Маэстро, гимн!
Откуда-то зазвучала музыка, и в невидимые репродукторы понеслись слова:
Кими га ё ва
Ти ё ни
Яти ё ни
Садзарэ-иси но
Ивао то нари тэ
Кокэ но мусу мадэ[1].
Зазвенели бокалы, и люди принялись есть и пить, не стесняясь друг друга, как будто были знакомы много лет, и тысячу раз вот в такой непринуждённой обстановке провожали старый год.
Мантень заставил Цэлмэшку сесть на коврик, намазал ей бутерброд икрой и налил какой-то жидкости, от которой у неё в животе разгорелось горькое пламя, а пережитое затуманилось, и словно отодвинулось на несколько дней в прошлое.
Целмэге аплодировали, в который раз за этот вечер, ухаживали за ней, подливали ей в бокал жёлтой абрикосовой водки, а молодые железнодорожники, без своих свиных противогазов оказавшиеся очень симпатичными, не сводили с неё глаз.
Только Мантень оставался печален, хоть и изрядно выпил.
В первом часу девятнадцатый расчёт въехал в южные грузовые, просветился ауросканерами на посту, пьяные парни сдали на склад оружие, насмешливо покричали оскорбления в адрес бесстрастных хуруулов, а потом, тепло простившись с Мантенем и ещё одним из павловского сортировочного, под грохот новогодних салютов укатили в город. Мантень пересел за руль саратоги и повёз Цэлмэг по ночным улицам, освещаемым разноцветными фейерверками. За ними двигалась вторая жёлтая саратога.
Над городом творилось что-то невообразимое. В дробно грохочущем небе, от этого грохота кажущегося расслоённым на составляющие, парили красные огненные драконы с синими хвостами, из черноты выпрыгивали иероглифы и монсё, разрывающиеся танцующими девушками и диковинными животными, чаще всех высвечивалось кольцо уробороса. Оно появлялось ниоткуда, словное порождённое самой ночью, ширилось, разбухало, медленно выплывало в зенит, и там, разъявшись на миллионы искр, проливалось вниз радужными водопадами.