Никто не то что не хочет, все смакуют ситуацию, досмеивают увиденное, смех редкое явление в госпитале.
-Та ты шо́, куда собра́мшись, по́цк? - сквозь кашель выдавливает Дядя Колёк, - и заче́м тебе-таки эта па́лка?
-Наружу идти мне надо, - говорит Ганжур дружелюбно морщась, - а топор, чтоб как у с бородами мужиков.
Палата испытывает новый взрыв смеха, давно так не ржали.
-Доживи уж до утра аз есмь, - улыбаясь, хрипит Митроха, и садится напротив на опустевшую со вчерашнего вечера Бэриковскую кровать, - оно мудрене́е.
-Ладно, доживу, - соглашается Ганжур, и, как был в одежде, вытягивается на матрасе и начинает досматривать между глазами что-то очень важное для него. А что же? Да как ОСОЕ-шники за ним едут, и где-то уже очень близко, как-нибудь подготовится бы. Но он их ни грамма не боится, он одним этим топором взвод перекалечит. А если будут стрелять? Ну, убай, как в матрицы жы.
Ещё из позавчера увидел он их строгие кители, крашеные хной бороды и отскоблённые от волос затылки, увлажнённые потом, вытекающим из-под жандармских красных шапок. В советском отделе по улице Мокрова какие-то бумажки писали и смотрели на него, на Ганжура, но как-то не глазами смотрели, а на под типа мозгами, а такой взгляд, каждому известно, за много километров виден и пеленгуется на раз самым неопытным салагой.
Под конец рабочего дня бумажки забелели в закрытом сейфе, в темноте лучше видно, но Ганжуру лень читать, он смотрит, как трое ментов, накрывшись жёлто-зелёными бекешами и прихватив портфели и топоры, разъезжаются по домам. Причём он сразу троих видит, как словно они в доме-2 снимаются, или была такая пиридача, «за стеклом» называтца.
У одного из них, самого здорового, (который ещё в Юрином столе копался как в корзине с грязными трусами, дурея от патриотического долга), на кухне рога оленьи прибиты, на северной стене, над короткой частью кухонного уголка, а это его самое любимое место, и они ему очень идут, эти рога, наверное, потому, что он тупой и не подлежащий развитию человек, а его жына обратно ничо, совсем ничо. Ном[1] читат, Дейл Карнеги, косметикын двигат.
Ганжур заваливает картинку назад, видны даже подошвы домашних мокасин начальника. Пол задирается, а когда рога на стене совпадают со лбом жандарма, Ганжур останавливает этот стереометрический беспредел, удовлетворившись градусом наклона. Так вродь лучшы. Как в сидячем стеклянном гробу.
Жена наливает в белую тарелку бордового свекольника и бросает туда колечко лимона и ложечку сметаны, которые в ужасе плавают посреди этого антоцианового хаоса между сваренных заживо овощей, и постепенно пропитываются кровавым окружающим. ОСОЕ-шник жалостливо прихлёбывает суп и трогательно откусывает маленькие кусочки чёрного буратинского хлеба. Крошки падают на разостланную по могучей груди бороду и прицепляются к рыжим волосам как дальновидные гниды. Это ещё больше печалит начальника, и его брови поднимаются домиком. У него только на работе такая харя, а дома вполне даже мордашка, это он так на жалость к жене пробивает, но он ей надоел, его нисколько не жаль. Настолько не жаль, что час назад от неё любовник ушёл, в одном офисе работает, на неё подписан, Рустем зовут. Тоже тупой, но хоть бороды нет. Ганжур удивляется, что начальник ничего не чувствует, воняет же смрадом каким-э, как на сырном заводе, она не подмылась даже, а он ещё и суп посреди этой вони жрёт! Буэ!
И, с отвращением мотая головой, и морща такую рожу, что у Юры враз отпали бы всякие сомнения в качестве изделия, Ганжур всё же замечает, что мужик даже дома не перестал на него безглазо смотреть, а наоборот, как-то ещё пристальней вперился. Наверно, план-перехват разрабатывает, в курсе уже, что пассажир опасный, с аномалиями, возможно анимал, реакция нечеловеческая, брать с особой осторожностью. Юру моментом повязали, док не все доки уничтожил.
Ганжур довольно ухмыляется каламбуру и сбрасывает взгляд на свою «секиру», которая ему нужна как костыль четырёхжильному царскому скороходу из сказки, ну пусть будет, у них же тоже просто так топоры. Для унтуражу. Умное слово, Лексеич не дурак. Придумает оправдание любым бессмысленностям.
Склянка отбоя, волнами распространяющаяся по коридорам, заруливающая на пролёты лестниц, приплывает и в «пятнаху». Новый ополченец против существующего строя отслеживал все её передвижения перед тем, как она окутала его ушные раковины и заползла двумя медными змейками в голову.
Сопалатники в «камере» ещё не все разлеглись на сетках, кто шастает по коридору, кто в курилке, допинывает папиры, а Ганжуру надо смотреть дальше, от кармы ведь не уйти, мужики уже где-то совсем близко. Вот-вот отслоятся от каузальной сверхреальности и выпадут в осадок здесь, в госпитале.