Воспоминание о Целмэшке рассеивает его внимание по ностальгическим шлюзам, и он чуть не получает прямой в свою обезьянью рожу. Но, впрочем, успевает спаузировать Мантеневский кулак сантиметров за семь от своего табла.
Кулак такой ничего, над костяшками что-то твёрдое, потрогал, это типа как подкожный кастет.
«Ах, муухай», - неправдиво злится на Мантеня Ганжур. Выдёргивает из стола топор и ставит его плашмя перед мантеневским кулаком. Снова энтерит.
Мантень взвизгивает и минуты полторы по диптайму валяется под столом, держась за кулак. Так тебе, дотортой хун, знать буш, как людей бить.
-Ладно, ву франшисси лё фё кхут сонгри[8], - сдавленно говорит Мантень, садясь за стол и потирая отбитую руку, - так мы с вами ничего не решим, у меня к вам дело.
Понимает Ганжур, что задумал что-то Мандень, вон как глазки сверкают.
-Говори.
-Вы знаете, наверное, что люди в наше время стали разными?
- Всегда неодинаковыми были они.
-Нет, в смысле, что есть мутанты, которые содержатся здесь, мы их выявляем, а есть настоящие люди, как ваша жена.
Знает, Мудень, куда давить, заметил реакцию, может просто умны, а.
-Говори, - произносит Ганжур, темнея лицом.
-Мы не сомневаемся, что вы- человек, но у вас, странным образом, есть аномалия, вы можете различать анималов. Вы ведь видели, там, в пятьдесят третьем блоке, что и не люди были? Видели ведь? Когда на вас нападали?
«А-а, шпилять вербует», - догадывается Ганжур, раздвигая губы, ну что ж, сукой не был, дуугарха жы.
- Не ничего видел не я, защищался прост, - сделав рожу валуном, говорит Ганжур, ещё чего, шпилять, ни при каких.
-Ни при каких?
-Тиимэ.
-Ну что ж, - разочарованно протягивает Мантень, - а жаль. А у самого в глазах искренность, видимо, ему и взаправду жаль.
Ударяет ладонью по столу, попадает на звонок, и у Ганжура начинают течь слюни, потому что из коридора приходят сублы, ах сколько трубок, это невыносимо, для него резать трубки то же самое, что для офисного работника в минуты стрессов давить пузырьки на целлофане, но нельзя, с недавних пор он обрёл благоразумие и начал прислушиваться к мальчику внутри себя. Куда нам хуушанай улад, старикам, щас залуу, молодняк, за ними слово.
На лифте долго везли сублы Ганжура. Вниз куда-то, потом вбок, и вот, наконец, грубо впихнули (а-а-а, баабгай, подожди-и-ите, yhөө минии аймшагтай) в большой зал и захлопнули за ним дверь.
Там его перехватили под руки уже не сублы, (трубок не было) бородачи, такие же, как наверху, только без шапок и топоров, (зато с ручными пулемётами), и торжественно повели его по коридору.
Коридор был настолько длинный, что его дальний конец терялся в темноте. По обе стороны шли одноместные камеры. Вот бородачи остановились, отомкнули замок на одной из решёток, сдвинули её в сторону, и аккуратно подтолкнули Ганжура внутрь, видимо, испугавшись его бурятскоязычных ментальных угроз.
Решётка закрылась, и тестируемый теперь внутри бокса два на два на два.
Сидит, осматривается, но не вокруг, (чего там смотреть) а через внутрь, и видит, как через дорогу от него такая мразь сидит, что просто тошнит от одного описания. Понимает Ганжур, что скоро будет файт, как Ганжонок говорит. А когда? Да вот двенадцать паст миднайт пробьёт, откроются некоторые решётки, и повылазят уроды. Главный такой у них, Шантрап зовут, индийский пёс, лапы, оснащённые бритвенными когтями, взгляд чёрных глаз, заставляющий трепетать врага, и непомерная, граничащая с агонией истерия.
Ясно, что с ними сделает Ганжур, ведь именно он в этом зверином аду главный каратель, хотя из-за природной скромности никак этого не показывает. Но непонятно, что ему дальше делать, как отсюда выходить. Можно от здания отломить кусок, там, где гаражи, но вся соль в том, что после такого хулиганства не видать ему Целмэшку, как своих ушей, и челюстей, и губ, и что там в таких случаях ещё не видать.
«Но сообразится всё там само по ходу как-нибудь», - думает он.
00.00. Гремят улетающие в сторону решётки, грохот обертонами схож с последними медными песнями для несчастного новиопа, в деревянной ладье отправляемого в другие моря. Ирония в том, что зачастую такие песни нажаривают пьяные от холода медевики-халтуранты из военных муниципальных оркестров, к загробным страданиям Шопена всё никак не умеющие удержать в си-бемоль миноре уплывающие вместе с соплями родственников звуки.
Ганжур знает, да и Мордень философию заворачивал, что этих зверей можно, и нужно, лишать жизни беззаконно и безнаказанно. Как он там декламировал:
Пока сверкает обнажённое оружие, пусть вас не трогает ни воспоминание