Она сначала прошла мимо своего отражения в зеркалах, не узнала, потом вздрогнула, поняла. Рыжая. Это хна после завивки, которая сожгла ей волосы, — так отметила свое поступление в вуз: химкой, стрижкой — дура. Припухшая, сильно накрашенная девочка. Важенка повернула голову направо, налево, не отпуская взглядом свое отражение, потерла щеки, чтобы хоть немного растушевать яркие полосы румян. Бледный рыжий клоун со странным сквозняком в груди, с ощущением нечистоты — снаружи, внутри, повсюду. Она опустила подбородок на грудь, вытянула из себя запах — табачищем! В горле ком от выкуренного.
Она долго мыла руки, рассматривая в зеркале двух проституток, решавших в сторонке какие-то свои проблемы. На одной из девушек были совершенно невозможные огненные колготки — таких не бывает в природе! — алое трикотажное платье, изящные лодочки цвета киновари, черный плащ тонкой кожи нараспашку. Она полыхала во всем этом в сером кафельном углу, кривила пухлый детский рот, выдувая пузырь из жвачки. Важенка бочком-бочком приблизилась к ним, встала рядом, делано позевывая. Подсмотреть, подслушать, о чем они, небожительницы.
— Решай сама, — тянула алая. — Брать, не брать. Если не берешь, я их сразу вон через улицу кину, Косте на Галеру, там за секунды уйдут.
Вторая, тоже расфуфыренная с головы до ног, но немного нескладная, длинная, тихо бубнила что-то, уговаривала. Алая выдохнула в сердцах, переменила позу:
— Манала я такое счастье, — щелкнула жвачкой. — Три дня ждать. Что значит дорого? Ты на товар смотри. Это тебе не “Ранглер” сраный, это “Ли Куперы”, ребята сами в них ходят, не для приезжих.
Уже на улице Тата сказала в водяную пыль:
— Из “Европейской” девочки, там два ресторана, бар, вот сейчас покурят, потреплются, шмотьем потрясут, и на работу им, — взглянула на часы.
— Откуда ты все знаешь?
— Ну-у, меня туда водили, — загадочно тянет Тата, улыбается глазами в полумраке зонта.
— А что такое шашлык по-карски? — перепрыгивает через лужу Важенка. — Он будет там, куда мы тащимся?
— Блестящие модные подарки, девочки, подходим, не стесняемся, — цыганки в подземном переходе с золотистыми и серебряными ворохами тонких дамских ремешков приближали к ним темные лица, пытаясь заглянуть в глаза, — пусера, пусера, пусера, девочки.
Держа Тату под руку, Важенка ощущала тепло ее подмышки, грела там пальцы. Вдруг почувствовала, что идет по другому городу: у них с Татой они разные. Она сама все еще на подступах, у холодного камня фортов, карабкается по стенам, ломая ногти, спасибо, что смолу не льют. Тата — уже внутри, через ров, через залив, вбежала по мостику своего совершенства, ворота сами распахнулись, там ей тепло, вина в бокал, литавры и гобой, живая роза ассамблеи.
— Идем скорее. Там в пять часов оркестр, и сразу ценник другой. Можем успеть до них, не спи, — Тата ускоряет шаги.
С Невского три ступеньки вверх, два шага по крыльцу, утопленному уже в нишу здания, к высоким стеклам входа в знаменитое кафе, вдоль пасмурной очереди с поникшими зонтами, с которых сбегала небесная вода. Первая женщина в очереди, державшая за руку девочку лет десяти, даже задохнулась, когда Тата, немного выживая ее плечом, уверенно подергала длинную ручку. Швейцар внутри не сразу, но сдвинулся с места, цепко вглядываясь в Тату через стекла.
— Де-евушка, вы куда, а? Очередь не для вас? — женщина заикалась от возмущения. — Нет, вы посмотрите на них, а!
Сзади ее поддержали, загалдели. Какой-то мужик со ступенек, оставив зонт спутнице, опасно шагнул на крыльцо.
Тата запихала смущенную Важенку в приоткрывшуюся дверь, потом повернулась к разъяренной очереди. Бесстрашная, дождалась паузы, хорошо улыбнулась — улыбка у Таты тонкая, розовая — и сказала, совсем не заносясь:
— Зачем вы так кричите? Портите себе настроение. Вы же отдыхать пришли.
Потрясенная очередь замолчала. Одни, совершенно обалдев, смотрели на ангела, заляпанного дождем, намекнувшего на какое-то свое серебряное право быть там, внутри, раньше всех, — официантка? или в оркестре поет? Другие отвели глаза от стыда за девушку: так никто в стране в очереди не разговаривал, никто не заходил с этой стороны вопроса — отдыхать пришли? ах, вот зачем мы здесь! Замороченные, бурчали уже себе под нос.
“Где она этого набралась? — думала Важенка, снимая пальто у гардероба. — Что такого случилось с ней за два месяца порознь? Такого, чего не произошло со мной? С каких высот этот водопад великодушия? Так разговаривают люди, у которых есть всё, и даже больше, чем всё”.