Что это? Шаг за шагом я различаю острее, потом узнаю со всей чёткостью, но не хочу верить. Воздух, дрожащий весенним предчувствием, шорохом свежей травы, но нетронутый ветром – воздух пропитан ещё одним запахом, знакомым мне с раннего детства, острым, солёным, горячим.
Запах растерзанного животного.
Свежей крови.
кровь откроет путь
Мерещится – кровь, а не талый снег, пропитывает мою одежду. Я весь в этой крови, так её много.
Я желаю остановиться, приказываю ногам бежать назад, к опустевшей башне, не хочу видеть – но упрямство выяснить всё до конца сильнее. Или нет, не упрямство. Зачарованное любопытство. То, что всю жизнь гонит меня вперёд.
Что там дальше? Что будет, если сбежать в верхний замок? Разделить с ним душу, согласиться стать Спутником? Бросить это дело, поверить незнакомому человеку, посвятить себя Справедливости?
А теперь?
Что случится теперь?
Я не хочу знать, но не могу остановиться.
Гребень холма опадает успокоившейся волной.
Экипаж лежит, опрокинутый, чёрный, облитый сталью мёртвой Души. Ближе, ближе. Клык на носу, длинный и тонкий, весь в высохшей крови.
– Здесь была белая ведьма, – голос Судьи гремит над долиной, как единственный голос на свете, – околдовала их, стравила друг с другом.
Твердь рвётся из-под ног оползнем, прогорклое марево разъедает глаза.
Хени.
Фаэтвара.
Наше путешествие, мир, увиденный, прожитый вместе, раскрывается в груди ржавой пружиной, железным бутоном, ломает рёбра. Слова сочатся меж губ алыми сгустками, хрипло, свистяще:
– Но я видел её. Она была со мной. Не пыталась вредить.
В руке у Судьи саквояж – лакированный, чёрный.
Я вижу всё так искривлённо, я вижу всё выполосканным в смерти. Отблеск солнца на боку саквояжа похож на плесень.
зашёл так далеко, сделает что угодно
– Не выдумывай, – произносит Дайнорд устало и ровно, – Пойдём. Это опасное место, а нам нужно успеть всё закончить.
Не могу посмотреть ему в лицо. Не хочу знать, какое оно сейчас. А он ждёт, ждёт, когда я посмотрю, потом отворачивается и шагает прочь, не оборачиваясь. Лишь повторяет:
– Пойдём. Пусть случившееся не будет напрасно.
И я иду. Уже не могу остановиться. Знаю, это шаг за последнюю грань.
Знаю: лучше бежать.
Но мир вокруг, утренний, полный светом, звучит: не бойся. Глупо, всё ведь как будто потеряно – но я верю ему, я верю.
Пусть не будет напрасно.
Наш путь огибает холм разрушенного храма, спускается к его подножью – мы обойдём его, и я увижу, отчего так мучительно там свистит ветер. С каждым шагом двигаться тяжелей – воздух становится горячее и гуще как
кровь
воды брода, ставшего болотистым, непроходимым. Каждый шаг я выбираю, чуть медлю, и каждый раз выбираю неверно, погружаюсь всё глубже и раскаляющийся ил. Ну и что. Зато могу говорить.
– Так что же мне предстоит?
Слова больше не кровоточат и не свистят, хотя ночью я, кажется, простудился.
– Ты читал книгу?
Его голос оседает в голове каменным грузом, пульс бугрится, торопится от каждого слова. Зачем? Не нужно. Вот же я, я же иду.
– Нет. Пытался, но мне как-то не очень далось это чтение.
Судья медлит, но отвечает:
– Когда-то здесь было восстание. В одной из пещер остался преступник, которого нужно допросить. Ты мне поможешь.
– Допросить про Райнис? – это глупо, но меня охватывает лихорадочное, колотящееся веселье, так смешно от того, что но всё ещё врёт, – Так она не сбежала, её преступник похитил? Прячет в пещере, а мы спасём?
Больше он не отвечает.
Я легко понимаю, когда мы ступаем на запретную землю – чуть бледнеет трава, отдаляется небо, даже солнечный жар отступает, становится чуть преснее. Только смерть Фаэтвары и Хени терзает меня и ломает рёбра так же яростно, ненасытно. Невидная трещина в совершенном сиянии мира обращается в страшный разлом, подобный Границе, с каждым мгновением он ширится, ширится, прогрызает бездонную борозду у меня в душе. Но сердце моё всё ещё бьётся, значит, я сумею это остановить, сумею обратить вспять. Моё сердце бьётся, значит, Он услышит, и я вернусь, я расскажу, я исправлю.