– Чего он там, – с хмельным пошатыванием на крышу выбирается возница. Душа не пытается его удержать, лишь подхватывает под локти, как усталая подруга. Я почти могу различить досадливый скрежет в швах машины: "Упадёшь – Эйн с тобой, такая твоя удача". Я наблюдаю за ним, как за пьяным акробатом – ветер дёргает полы длинного плаща, тяжёлые ботинки гремят о металл – но возница не срывается на дорогу, а с кривой ухмылкой устраивается возле люка напротив меня, – Судья твой? Отрубился?
Экипаж наш просто огромный – не чета вёртким челнокам, что снуют между маленькими городами, не зная настоящего отдыха, двигаясь силой ветра и утренней росы. Он предназначен для многочасовых переходов, в хвостовой его части есть комната – вполне уютная, хоть и небольшая. Через пару часов пути Дайнорд собрал бумаги, над которыми работал, с протянутого между нами стола, и удалился, а я, не зная, чем себя занять, забрался на крышу. Для меня комнаты нет, но я не жалуюсь. Я могу уснуть в любом углу – и даже, наверное, здесь, если буря не будет слишком свирепой.
– Не знаю и проверять не пойду. А ты сможешь управлять отсюда?
Оскорблённо вскинувшись, возница восклицает:
– Да я смогу управлять, если спрыгну вниз, на подножку! Проверим, хочешь?
Он вроде бы даже делает смутное движение, чтобы подняться, и я торопливо возражаю:
– Я верю, конечно, верю! К тому же, ты спрыгнешь, а здесь всё растрясёт, и Дайн проснётся, даже если уже отрубился.
Несколько мгновений возница щурится, потирая шрам, затем, усмехнувшись, бросает мне мешочек из тёмного бархата:
– Так и быть. Пожалею тебя, и так ты от страха зелёный. Меня Хени зовут.
Милое какое имя, – не успеваю произнести я, предусмотрительно запихивая в рот сладкую горсть из мешочка. Это вишни, вымоченные в вине и высушенные над синим огнём – ужасно вкусно. Так вкусно, что Хени не замечает моего умиления и продолжает, разведя руки, словно желая охватить все поля и дороги, оставленные позади:
– А она – Фаэтвара.
Душа приветственно трётся о мой бок, и я смеюсь, сам не знаю, чему.
– Она считает, ты нервный, неосторожный, – продолжает Хени, выуживая из внутреннего кармана тёмную фляжку, – но по мне так нормальный парень. На крыше, да в такую погоду не каждый решится ехать.
Дорога пьянит, пьянит приближение шторма. Экипаж ныряет в холмы, поля поднимаются волнами, надвигаются на нас, темнеет, густеет высь – в ней проступает первая искристая рябь, вспыхивают вёрткими кометами золото и лазурь. Я зажмуриваюсь – силуэт замка на фоне солнечного полдня всё ещё пылает под веками – а когда открываю глаза, шторм распахивается мне навстречу, раскалывает небо надвое, натрое, на миллиарды осколков, кружит их, швыряет над нами – цветной сверкающий ветер, взвихрённая пена неба. Я кричу и размахиваю руками – хочу обнять шторм, хочу обратить к нам его разъярённое яркое око – а голос Фаэтвары пробирается мне под кожу, шепчет – тише, ты можешь упасть, упасть прямо в небо.
– И что же, сначала ты жил на кухне, а потом попал в Свиту? – у нас закончились вишни и гравюрные крендели – каждый не больше подушечки пальца, обсыпанные вытолченной в пыль солью, если найдёшь букву своего имени, тебе повезёт – потому мы просто пьём и наблюдаем окрестности. Припасы Хени, распределённые по кожаным флягам и непрозрачным флаконам, обжигают мысли, я волнуюсь всерьёз, что мы собьёмся с курса, но молчу – он пьян и уже не побоится спрыгнуть с крыши, чтобы доказать свои таланты, а здесь это совсем уж опасно.
– Да. А теперь я здесь. У меня интересная жизнь.
Мы летим над водой, тёмной, как расширившийся зрачок. Блики неба, уже разгладившегося, потеплевшего, пробегают по взбитой нашим полётом воде, холодными отзвуками вспыхивают в голове. Говорят, долгие бури опасны – в замке я никогда этого не замечал, но теперь чувствую, как с каждым небесным движением между небом, мной и отражением в озере проскальзывает разряд. Но это не больно, даже занятно – через вдох или два отсвет его скользит по тёмному телу Фаэтвары, оплетающему экипаж. Словно все мы – одно дыхание, одно сердце.