Выхожу на открытую землю – свет ночи и сверкающий снег меня ослепляют. Пространство до освещённого круга окна, долгое, как всё прошедшее путешествие, а мои шаги эхом разбегаются по долине. Звенят. Когда я прижимаюсь к стене, сердце грохочет повсюду, дыхание – колотый лёд.
– Пропусти меня, – голос Судьи, подтаявший в свете очага, но различимый, плывёт надо мной, – я не наврежу.
Когда-то храм был высокой башней, круглой, украшенной причудливым барельефом, но теперь почти весь погрузился в прошлое, потонул в мёрзлой земле. Я сутулюсь, чтобы из окна меня не было видно. Мысли грохочут ещё громче сердца, и я поспешно заполняю голову образами всего, что вижу вокруг – зачарованные валуны, свет лунный и звёздный мерцают в снегу, мраморный старый колодец, пар над ним летит в пропасть чёрного неба; обрыв, у которого выстроен храм – это оттуда доносится ужасающий голос ветра... я подмечаю новое и новое до тех пор, пока увиденному не становится тесно, пока скрежет страха не утихает.
– Здесь моё дитя, – та, кто ему отвечает, затмевает всё, что я напихал себе в голову в надежде придавить и спрятать ненужные мысли. Само звучание её слов светлее, легче и холоднее парящих снежинок, слова, сотворённые не дыханием – силой природы, – но я не в ответе за него. Тебе не нужно моё разрешение.
Она смеётся – смех беззаботный, звон льда о лёд, но в нём различим яд весёлого сумасшествия. Кто она такая? Любовница, которую Дайн забросил на край мира вместе с ребёнком?.. Пытаюсь представить лицо, но вижу лишь белую кожу – как снег, как застывшее молоко.
– Чему ты смеёшься?
Она отвечает, но голос её двоится, троится – певучие трели смеха сочатся сквозь стены храма вокруг меня:
– Смеюсь над мужчиной, воплощающим Справедливость. Это нелепо.
Дайнорд терпеливо повторяет:
– Пропусти меня.
– Разрешение не нужно, – дразнит она, – зачем ты просишь? У тебя есть всё, что необходимо.
Их молчание тянется надо мной, и я едва успеваю метнуться в тень, различив шаги Судьи, с ужасом наблюдаю, как он выпрямлено и нервно возвращается к экипажу по седой траве, как скрывается за гребнем холма. Ничего страшного, ничего. Вернусь чуть попозже, скажу, что гулял, что поссорился с Хени, что мы подрались, ведь я не уважил его семейную преданность.
Она меня не заметит.
– Что ты прячешься? – заметила. По пояс вынырнув из окна, она смотрит на меня с улыбкой, кожа бледная до синевы, тёмные кудри, лучистые глаза, губы яркие, как вино. Смех ещё вьётся возле её лица, но больше не кажется страшным, – Заходи, ты ведь замёрз.
***
– Жарко в полдень, ночью – вьюга, – напевая, Солэй быстро кружит в ладонях два деревянных волчка, соприкасаясь, они осыпают искрами её колени. Это движение и её голос рождают полотно, светлое и нежное, как позёмка, – целый год проходит с солнцем.
Легко представить, что она опряла серебром всё пространство вокруг дома, всю здешнюю степь до самых гор. Мы сидим на полу, и очаг, слишком огромный для нас двоих, распахнул дымную пасть. Сухие травы хрустят в огне, их последние вздохи густые, дурманные. Веки клейкие, как облитые тёплым сиропом, голова тяжелеет, белая река вьётся перед глазами, вот-вот я оступлюсь, рухну в её воды – зачем я пришёл?..
Я хотел узнать...хотел узнать...
– Если спрошу, надо мной тоже посмеёшься?
Пальцы её замирают.
– Над тобой? К чему? На тебя смотреть грустно. Я могла бы спасти, только ты ведь откажешься, глупый.
Когда мы вошли, Солэй рассказала – здесь когда-то была кухня, было много Сестёр. Но теперь только чай из трав – вот, возьми, погрейся. Но я не стал прикасаться к напитку – я не настолько тупой, чтобы пить предложенное незнакомой ведьмой. Опоит и запрёт в подвале, чтобы шантажировать Дайнорда. Нет, глупость какая-то, не похоже. Скорей, просто съест. Так она и охотится: приманивает людей к башне тёплым светом и смехом. Никуда, наверное, и не выходит – одета в светлое платье с алой тесьмой, ходит босиком.