Часто бывая на столь высоких приёмах, я наблюдал одну неизменную закономерность. Коньяки и вина самых высоких отечественных марок всегда располагались на перекладине буквы "П". По мере удаления от неё марки напитков истощались, и там, где отводились места для прессы и руководства охраны, медиков и другой обслуги делегаций, ставились ординарные коньяки, вина и обычная водка.
Та же последовательность и в сервировке стола с закусками. Они размещались с убыванием к периферии стола. У нас была даже такая шутка: "Мы — журналисты, и наше место за столом, где напитки светлые, а закуски редкие".
Правда, горячее всем разносили одинаковое, хотя мне и не доводилось видеть, что несли официанты на тарелках первым лицам.
Неизменным в этих застольях было и такое. Когда первые лица и их сопровождение покидали зал, "периферия" стола перебиралась ближе к дорогим коньякам и изысканным закускам...
Но в тот вечер на банкете тассовцам было не до коньяков и закусок. Нас интересовал только Аджубей.
После тоста Хрущёва Миша Герасимов поднялся и пошёл к пресс-группе, которая сидела ближе к столу "президиума".
Изогнув свою высокую тощую фигуру, он пошептался с Сатюковым, потом с Аджубеем и оставил им листы с речами, какие Хрущёв и Тито произнесли на митинге перед работниками Сталинградской ГЭС.
С облегчением вздохнув, я налил по рюмке трёхзвездочного коньяка, но Миша придержал мою руку:
— Погоди. Аджубей идёт...
И стал поправлять пустующий рядом с нами стул. Аджубей присел. Положил на стол уже испачканные первые страницы речей.
— Мужики! Вы накатали слишком много. Оставить треть. И всё давать в изложении. В газетах уже стоят речи Никиты Сергеевича и Тито на вокзале. А эти в изложении. Я начал, — тряхнул исчерканными листами. — И не тяните. — Глянув на диковинные часы на холёной руке, Аджубей строго добавил: — Времени нет. В темпе, мужики...
Резко поднялся и враскачку поплыл к вершине "П"-образного стола. Немногочисленные в застолье парт- и совдамы провожали его умилёнными взглядами. Молодой, высокий, пышущий здоровьем атлет, которому, казалось, и за тридцать не перевалило, излучал не только физическую силу, но завораживающую силу власти. Он зять могущественного человека, развенчавшего Сталина, вздыбившего страну, человека, который грозит могущественной Америке и собирается похоронить капитализм, а советским людям через два десятилетия обещает вожделенный коммунизм... Этот человек здесь, рядом. Его грузное шарообразное тело нависло над столом, лоснящаяся лысина играет бликами хрустальной люстры. Он произносит здравицу "героическим сталинградцам".
Когда говорит этот всесильный муж, немногие из его окружения могут позволить себе вот так вальяжно и независимо следовать через весь зал.
Аджубей же спокойно, не убыстрив шага, дошёл до своего места и, опустившись на стул, тут же что-то стал шептать на ухо Сатюкову. Тот сидел, словно аршин проглотив, весь внимание, повернувшись к Хрущёву. Я чуть не прыснул от смеха, наблюдая, в каком тяжелом положении главный редактор "Правды". Демонстрируя верноподданническое внимание Генсеку, он не может отмахнуться и от нашёптывающего Аджубея. Вот уж воистину: "Сижу в президиуме, а счастья нет".
Алексея Аджубея мне доводилось встречать не раз и позже, вплоть до снятия Хрущёва в октябре 1964 года. До этого, естественно, дела у него шли блестяще. Он превратил самые скучные губинские (редактор до Аджубея) "Известия" в лучшую газету страны. У "Известий" появился вечерний выпуск, планировались издания приложений и прочее.
За "Известиями" потянулись и другие издания. Даже ортодоксальная "Правда" стала менять свой "унылый облик". Преобразилась "Литературка". Её редактор А.Б. Чаковский — в ближайших друзьях Аджубея. Но Аджубей ещё и друг Твардовского. Именно он устраивает встречу великого поэта с Хрущёвым в Крыму, где читается "Тёркин на том Свете", и после этого Плучек в Театре сатиры ставит спектакль по этой "скандальной" поэме.
Мне довелось видеть эту постановку Плучека. Однако поэма оказалась намного сильнее спектакля. (Инсценировку, кажется, сделал сам режиссёр.)
Не знаю, какое участие Аджубей принял в судьбе публикации повести Солженицына "Один день Ивана Денисовича". Но именно он свёл Твардовского с помощником Хрущёва Лебедевым. Лебедеву так понравилась повесть бывшего зека, что у них с Твардовским созрел план — прочесть её Хрущёву.
Тот отдыхал в это время на черноморском побережье, и Лебедев полетел к своему шефу... "Новому миру" была разрешена её публикация, и Солженицын в одночасье стал знаменитостью.