Я жил уже в Москве, когда пришло сообщение о низложении шаха Ирана. Вспомнилась та, двадцатилетней давности, встреча с его генералом и наша беседа на пароходе. Какой была судьба генерала? Судя по иронии, какая слышалась в его сравнении шаха с солнцем, он мог и участвовать в низложении государя. И мне вдруг стало жалко шаха. Не того верховного правителя страны, которого, как и нашего царя, называли кровавым, а человека, которого я видел и даже говорил с ним, когда брал у него интервью о его впечатлениях от пребывания в Сталинграде. Переводчиком был генерал. Что говорил шах? Вероятно, обычные слова о героизме защитников города и мужестве тех, кто его возрождает...
Но запомнилась не эта короткая беседа, а прогулка по Волге. По пути на ГЭС была остановка для купания. Изморённые жарой почти все пассажиры высыпали на пляж. Пароход не покинули только первые лица и их охрана.
Микоян снял пиджак и ботинки и сидел в кресле на верхней палубе. Потом он снял и носки, повесил их перед собой на перила ограждения...
Сцена поразительная. Сидит чёрный, обугленный, как головешка, старичок в белом плетёном кресле, он же "президент великой страны", как его величали иностранцы, и сушит на солнце носки.
Шах приблизился к трапу, но на берег не сошёл, а стоял и смотрел на купающихся подданных из своей свиты и на нас, грешных.
В светлом военном мундире, перехваченном в тонкой талии широким золотым ремнём, роста невысокого, почти вровень с шахиней Сорией. Она тоже ненадолго вышла полюбоваться купанием уже в другой шляпе. Шахиня скоро исчезла. А шах продолжал стоять, положив лёгкую левую руку на бортик ограждения. Прямой, стройный, с ладной, точёной выправкой, какая удаётся только молодым офицерам и почти никогда — генералам.
Лицо тонкое, почти европейское, нос с восточной смуглостью, глаза живые, острые. Я смотрел в них, когда сидел напротив во время беседы в резиденции, и не заметил в них ничего царского или "шахского". Взгляд обычного вежливого и учтивого человека, который ничем не подчёркивает своё величие.
Таким мне и запомнился этот человек, он же шах.
Несоответствие официального "образа" и "оригинала", как я уже говорил, открылось для меня давно. Ещё в беззаботные студенческие годы, в 1947 году, я был участником парада физкультурников в Москве. Так вот тогда дважды мне довелось видеть Сталина и его соратников.
Первый раз — на правительственной трибуне стадиона "Динамо" (трибуна и сейчас на том же месте), а мы, спортсмены, лицезрели вождей с гаревой дорожки, когда в парадном строю проходили мимо них. А затем — с поля стадиона, когда выступали со спортивными номерами.
Через несколько дней увидел великого вождя и членов Политбюро уже в Георгиевском зале, в Кремле, на правительственном приёме в честь Дня физкультурника. Здесь я рассмотрел Сталина (ел глазами только его!) уже подробнее. И был в шоке. Я видел стареющего рыжеватого коротышку с нездоровым, побитым оспой лицом...
Впечатление настолько несуразно-страшное, что я десятилетие, вплоть до разоблачения культа личности Сталина, боялся кому-либо и заикнуться об этом. Через несколько лет, как великую тайну, рассказал брату Виктору. А для него мои "страхи" никакой тайной не были.
— А чего ты хотел? Он и есть коротышка! Рост всего полтора метра с кепкой. А вот что ботинки на высоком каблуке — не знал... А что рябой, так у него и кличка такая была... Рябой!
Как ушатом холодной воды окатил меня этими подробностями брат. А узнал он их за три года немецкого и девять лет нашего плена.
После этого разговора я перестал удивляться и к "зримому несоответствию" относился уже спокойно.
На размалёванные, дышащие здоровьем и молодостью портреты партийных вождей на центральных площадях в городах, где я жил, смотрел со спасительной долей скепсиса и иронии.
Когда менялся порядок в ранжире портретов вокруг Первого лица (Сталин, Хрущёв, Брежнев...) или какой исчезал, а на его месте появлялся новый портрет подкрашенного здоровяка, особых волнений не вызывало. Всё шло своим чередом...
Однако были и исключения в этой меняющейся череде. Где-то к концу правления Сталина, после XIX съезда партии, резко расширилось Политбюро (кажется, тогда уже президиум ЦК!). В него вошли такие молодые функционеры, как Сабуров, Игнатов, Шепилов... В мелкорослом окружении Сталина появились обычные люди, на голову, а то и на две, как Шепилов, возвышающиеся над Первым лицом.
Шепилов руководил идеологией, и впоследствии, когда Хрущёв громил антипартийную группу Маленкова, Молотова, Кагановича, Булганина.., длинный ряд "этих отщепенцев" замыкала фамилия молодого идеолога. В официальных документах по антипартийной группе это звучало так: "...и примкнувший к ним Шепилов". В народе это добавление окрестили как самую длинную фамилию в СССР.