У забора, недалеко от калитки, дед Стоил разговаривал с их отцом. Божурка скорее юркнула в дом, пока ее не заметили. Гошо, загнав овец в кошару, подбежал к отцу. Возбужденный всем виденным, он забыл, что не следует рассказывать, где они были. Мальчик заговорил торопливо и громко. Нельзя было понять, рад он или только удивлен.
— Отец, скоро выроют озеро, затопят наше село. Уже копают, своими глазами видел. Ты бы знал, какие скалы рушат! Ломом и веревкой. И взрывают.
— Замолчи! — рассердился отец. — Не твоего ума дело. За овцами лучше смотри. И чтоб не смел туда ходить — прибью! Слышишь?.. Скажи матери, что я схожу с дедушкой на площадь, побалакать. А Божурка вернулась? Уже темнеет…
Гошо убежал. Собеседники некоторое время молчали, думая каждый о своем. Потом Петрун обронил:
— Нет больше нам жизни, дедушка Стоил. Кончено.
— Не горячись, Петрун. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. И раньше приезжали к нам инженеры — немцы, мерили, даже копали. Помню, еще после Балканской войны это было… Хотя нет, должно быть, после европейской…
— И даже еще позже, дедушка Стоил. Не помнишь? Лет пятнадцать-шестнадцать назад. Божурка только родилась. И тогда мерили и копали. Даже домик построили.
— Верно. На моем поле еще какую-то треногу взгромоздили. Сказали — для измерений.
— Как же, помню. Выйдет, не выйдет, а все кому не лень приходят, мерят да болтают. Тогда казалось, что все это пустое, а вот теперь — другое дело.
На площадь вела кривая улочка, грязная, как во время всякого половодья. Дед Стоил не опирался на свою палку, а только мерил ею глубину прибывающей воды, прежде чем осторожно ступить на следующий камень или бугорок.
Уже вечерело, и село оживилось. Люди возвращались с поля, многие шли на площадь. Пахло навозом, влажной землей и гнилыми сливами.
Дед Стоил говорил медленно, словно хотел самому себе объяснить положение вещей:
— Говоришь, другое дело? Чего там — другое! И теперь поковыряют землю, да и уйдут восвояси.
— Нет, не так. Был я месяц на земляных работах и опять думаю пойти. И деньжонок подзаработаю и погляжу, что там творится. Понимаю кое-что в этих делах. Работал несколько лет на железной дороге, имел дело с инженерами. Сейчас все по-другому. Слово у них с делом не расходится.
Время от времени собеседники даже останавливались, чтобы подробнее все обсудить. Увлеченные разговором, они не замечали, что за ними давно уже идет черноглазый мужчина в кепке и брюках из черной домотканой материи.
— Помнишь, когда они сказали, что внизу, в Шишковене, построят родильный дом, кто им верил? — продолжал Петрун. — А вот как сказали, так и сделали! Мы-то думали, это так, шутки, а вышло всерьез. И наши бабы теперь туда ходят.
— Теперь бабам только рожать! — подал голос мужчина в кепке.
Стоил оглянулся, недовольно поморщился:
— Вечно ты, Вуто, как из-под земли вырастаешь. А Петрун правду говорит.
— Держи карман шире, дед. Знаю я эти сказки, — ответил Вуто, и его черные глазки забегали по сторонам. — Наверно, скоро объявят выборы. Помяни мое слово. А как подходит такое, сразу сыплются всякие пустые обещания. Знаем мы это, не вчера родились.
— Ну ладно, — разозлился Стоил. Он недолюбливал этого человека с бегающими глазками и оттого всегда отвечал ему наперекор, даже если в душе и был с ним согласен. — А что ты скажешь о родильном доме, Вуто?
— Что ж можно сказать? Построили.
— А детский сад?
— Да, собрали ребятишек.
— А магазин?
— Теперь бабам есть где деньги тратить.
— Да ладно вам! — вмешался Петрун. — Я вот никак не возьму в толк, как это нас переселят.
— Не может этого быть и не будет, — отозвался Вуто.
— Не должно быть, — подтвердил Петрун.
— Не будет! — крикнул Вуто. — Ты меня слушай. Я говорил с баем Николой.
— А я Николу Дражева слушать не хочу, — отрезал дед Стоил.
До площади шли молча. Даже Вуто, всегда такой говорливый, не раскрыл рта.
У самой площади им повстречалась девушка. Нарумяненная, с цветком в волосах. Она шла быстро, гремя пустыми ведрами.