Если русские научились клепать таких монстров в деревенских кузницах (судя по качеству сварки) – дело дрянь. Замкнуть кольцо окружения вокруг Киева без встречного удара с севера, силами одной лишь танковой группы вряд ли удастся.
* * *
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: – Господь вас спаси!
– И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.
Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,
Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.
Потоки отступающих войск хлюпали по разбитому проселку. Пожженные и вытертые шинели, осунувшиеся лица. Солдаты проходили как сквозь строй – взгляды, которыми отходящие войска провожали из-за покосившихся жердин заборов, били наотмашь не хуже батогов. Два десятка предвоенных лет, наполненные тяжким крестьянским трудом, страна успокаивала себя мыслью, что все эти тяготы и лишения – ради Красной Армии, ради того, чтобы «малой кровью, на чужой территории», «и врагу мы не позволим рыло сунуть в наш, советский огород»… Эх…
Не сильно даже и битые – основной удар танковых колонн Гота и Клейста пришелся южнее, вдоль Минского, и севернее, вдоль Волоколамского шоссе, – нагруженные полуторным, а то и двойным боекомплектом, не сильно голодные, солдаты тоже не понимали, почему они уходят. Три дня окапывались, мозоли от лопат слились в одну большую подушку, отразили несколько жидких атак, не особо даже напрягаясь – и на тебе.
Нет, никто не рвал на себе гимнастерку, не орал: «Не отдадим родной земли ни пяди» – жить хотелось всем. Громкие слова пусть комиссар орет, ему за это доппаек выдают. Но непрерывное трехмесячное отступление, когда в сводках Совинформбюро сообщения о массовом героизме и небывалых потерях противника перемежаются с «после тяжелых боев наши войска оставили город…», не оставляет от морали и боевого духа войск камня на камне.
Мало кто даже из командиров, угрюмо месивших сейчас грязюку рядом с бойцами, понимал, что этот отход почти, по меркам сорок первого года, нетронутого полка означал для страны и армии перемены к лучшему. Хотя и небольшие. На третьем месяце войны штабы уже вполне адекватно собирали и анализировали информацию, а командиры – принимали на ее основе пусть и не совсем оптимальные, но вменяемые решения. Растерянность первых дней, когда панцеры противника были вездесущими и почти неудержимыми, авианалеты парализовали весь ближний тыл, связь и разведка не работали – все это не то чтобы совсем осталось в прошлом, но перестало быть определяющим фактором войны. Какой ценой это было достигнуто – вопрос другой.
Вот и сейчас – стремительные прорывы танковой дивизии немцев вдоль Волоколамского и двух моторизованных вдоль Минского шоссе были своевременно отслежены, и находящиеся между ними войска спешно отводились на восток. Окружениями все уже были сыты по горло.
Серая колонна, минуя околицу, вытекала на разбитую тысячами ног и колес дорогу. В полукилометре от крайнего дома – с почти еще целыми стеклами – поток людей разделялся на два узких ручейка, обтекая замерший в грязи трактор «СТЗ» с прицепленной к нему пушкой. Ее ствол, прикрытый у дульного среза грязным брезентовым чехлом, был, наверное, единственным на версту вокруг, уставившимся на запад. Винтовки отходящих бойцов глядели или в серое сентябрьское небо, или в коричневое месиво под ногами. В моторе трактора копался одинокий сержант, его гимнастерка давно потеряла уставной желто-зеленый колер, являя собою дикую смесь выгоревшего белого и мазутно-черного цветов. Рукава были засучены до локтей, руки лоснились черным. Видно было, что занимается этим делом человек давно и безнадежно. На проходящих мимо него он не реагировал – видимо, просто не замечал. По-крестьянски работал, как траву косил. Как будто находящая с запада туча вот-вот разродится свинцовым дождем и нужно успеть, иначе все предыдущие труды насмарку, пропадет поле.
Собственно, так оно и было – фигурально выражаясь.
Другое дело, что проходящие мимо одинокого косца крестьяне, пусть и из соседнего села даже, не преминули бы переброситься с ним словечком, «Бог в помощь» хотя б сказали. Ну или не бог там, по новому-то времени. А бредущая по дороге пехтура просто старалась не замечать выбивающегося из общего потока отступления человека. Точно так же, как не замечали укоряющих взглядов из-за заборов оставшейся позади деревеньки.
Людской поток истончился до мелких группочек по три-четыре человека, потом – до отставших одиночек, потом вообще иссох. Сержант-артиллерист распрямил хрустнувшую спину, свел лопатки, разминая затекшие плечи. Кинул средних размеров гаечный ключ на гусеницу, пошарил по карманам. В кисете нашлась щепотка махры, а в нагрудном кармане завалялся обрывок газеты. Самокрутка вышла тощая, но на пару затяжек хватило. Выбросил докуренный до губ бычок, порылся в карманах столь же замызганных галифе шнурок. Намотал на шкив пускача, дернул со всей души и нехилой силушки. Впустую. Сержант спрыгнул с гусеницы, с тоской посмотрел на окрашенный багровым кусок неба на западе. Изредка доносящиеся оттуда слабые раскаты оптимизма не добавляли.
У крайних домов деревни показалась очередная группа. Четыре красноармейца, оскальзываясь, тащили что-то (или, вернее, кого-то) на покрытых плащ-палаткой жердинах. Идти после вчерашнего дождя по глинистой дороге было нелегко, бойцы постоянно скользили, и полверсты до замершей среди поля машины заняли у них минут десять, не меньше. У трактора остановились, осторожно поставили носилки наземь, рядом с молчащим сержантом. Тот продолжал смотреть на закат. Человек с обмотанной шапкой бинтов головой коротко застонал, когда носилки слегка ударились о кочку, открыл глаза. Сфокусировать взгляд на молча стоящей фигуре ему удалось с трудом.
– Я… Полковой комиссар… Пащенко… Назовите… себя… боец!.. – Голос лежащего был слабым, прерывающимся, но командирские нотки ухо старослужащего уловило безошибочно. Сержант вышел из ступора, как-то разом подтянулся и, разворачиваясь лицом к носилкам, вроде бы даже прищелкнул каблуками вдрабадан разбитых сапог. Не на плацу, конечно, но…
– Младший сержант Фофанов, механик-водитель второй батареи 1072-го артиллерийского полка. Осуществляю ремонт вверенной боевой техники.
– Где… остальные? – Сержант вновь поник, зыбкое ощущение плаца испарилось.
– Не знаю, товарищ полковой комиссар.
– Поня-атно… Вольно… сержант… Значит… трактор… завести не удалось?
– Нет, товарищ комиссар… Машина изношена вусмерть просто… От самой от границы идет. Последние сто верст – вообще на честном слове держалась.
– Я-асно. Орудие исправно?
– Дак вроде исправно, товарищ комиссар… Стреляло…
– В негодность привести сможешь?
– Эт-то да… Смогу, товарищ комиссар… Прицел в мешок, затвор в речку, – он широким взмахом указал на петляющую в пятидесяти метрах от дороги речушку с заболоченными, поросшими ломким осенним камышом берегами, – трактор – сожгу. Газолин есть. Только…
– Что? – говорить комиссару было уже тяжело, щеточка усов казалась черной на бледном от потери крови лице.
– Товарищ полковой комиссар! Пушка-то в порядке и снарядов штук тридцать есть еще, – Фофанов широко махнул рукой в сторону зарядного ящика, – так может, того… Может, ваши бойцы подмогнут, мы ее во-он до тех кустиков дотащим, так фриц пойдет – я хоть снаряды расстреляю? Не зря ж орудию пропадать?