А потом – они уперлись спинами в московские кварталы, и отступать стало некуда. Немцы тоже уперлись. Не в них, Лемехов трезво оценивал ситуацию, а в огневой вал, который обрушивали на наступающую пехоту и танки тяжелые орудия из глубины обороны. Теперь главными становились не пулеметчики и стрелки, а наблюдатели с полевыми телефонами. Хотя расслабляться, конечно, не следовало.
На кончик носа упала снежинка. Как будто пахнуло зимой, Забайкальем… Скоро, видно, подморозит.
Лемехов плавно провел стволом вправо-влево. Все как обычно – в поле зрения прицела попали развалины больницы, глинистый берег речки с неизвестным названием, две порушенные то ли колокольни, то ли водонапорные башни, станция на горизонте, пять подбитых танков, которые немцы так и не смогли либо так и не захотели вытащить. Выдохлись? Хорошо если так. Хотя вряд ли, конечно.
Черт. Накаркал. С немецкой стороны послышался резкий свист, справа, слева, сзади встали дымные столбы разрывов. Налет был недолгим, но мощным, как летний ливень. По берегу речки уже тянулась полоса дыма, скрывающая немецкие позиции. Сейчас начнется.
Первого немца, выскочившего из дымной стены, Лемехов снял влет. Менять позицию не стоило – дым мешал не только нашим, но и немецким пулеметчикам. Потом фрицы поперли валом, с флангов застучали «максимы». Угловатая коробка танка прорезала сизые клубы, сразу два или три росчерка отрикошетили от брони. Танк повел башней, выискивая позиции пушек. Найти их он не успел.
Лемехова подбросило в воздух, невысоко, сантиметров на пять. Звуки боя ушли – только шум в ушах. Земля медленно поворачивалась на своей оси гигантской каруселью. В воздухе кружились серые тела, клубы дыма, бревна наведенной немцами за ночь переправы, какие-то уж совсем непонятные ошмотья.
Второй залп восьмидюймовок рухнул уже почти беззвучно – разве что легкий щелчок от разрыва первого снаряда да внезапно появившийся во рту медный привкус. Танк уже лежал на боку, выставив отполированное грязью брюхо в сторону русских позиций. Уже никто никуда не бежал и даже не полз, и третий залп лег скорее только для проформы. Впрочем, был третий залп или нет – Лемехов с уверенностью сказать не мог. Слух возвращался постепенно, земля проворачивалась все медленнее, пока не замерла, наконец, в неустойчивом равновесии.
Рядом, всего в метре от его лежки, валялся немецкий сапог – к счастью, без ноги хозяина внутри, сорвало взрывом; за стойкость желудка сержант сейчас бы не поручился.
… Ночью бригаду сняли с позиций, заменив свежими войсками откуда-то из глубины страны, погрузили в грузовики и повезли на восток. О переформировании речи идти не могло – потери бригада, вопреки обычному ходу дел, понесла небольшие. Гадали долго – часа четыре. Пока лес внезапно не расступился и во всю ширь не распахнулся простор наполненного ревом моторов аэродрома.
* * *
В течение 5 ноября наши войска вели бои с противником на всех фронтах. На Истринском направлении наши войска ночной атакой выбили противника из поселка Куркино и в течение дня отразили четыре атаки немецких войск.
Давид уже давно перешел на ночной образ жизни, как и вся танковая бригада. Погрузка – ночью, движение, начиная от Воронежа – только и исключительно ночью, днем состав отстаивался на полустанках и разъездах. Ночью же разгрузка в Раменском, и марш к Подольску – тоже ночью. И шли они далеко не одни. Дороги разнесло гусеницами до состояния полного изумления. Утром загоняли танки в рощи с полностью вытоптанным гусеницами подлеском, принимались за профилактику.
– Ну что?
– Нормально, командир. Не скажу, что как новенький, но коробка и фрикционы в порядке.
Командир недоверчиво помотал головой. «Тридцатьчетверкам» он не доверял с тех пор, как в июле был вынужден собственноручно спалить новенький танк под самыми Бродами – полетела трансмиссия. А потом на своих двоих, с «ДТ» на плече прошагал сто двадцать километров на восток. Давид, сам повидавший в бытность еще водителем не одну вставшую на фронтовых дорогах «тридцатьчетверку», полностью разделял его опасения, отчего при первом удобном случае залазил «примадонне» в потроха. Это, да и схожие скитания по вражеским тылам, если и не сблизили их, то заставили проникнуться изрядным уважением друг к другу.
– Ладно. Иди, поспи. А то одни глаза остались.
– Не, командир. Если я машину не вылижу до гайки – боюсь, как бы один пепел не остался.
– Отставить, Гольдман. Это приказ. Птичка на хвосте донесла – завтра последний на пока переход. А там – ждать. Сколько, не знаю, но двое суток обещают точно. Будет время гайки повылизывать.
– Шоб я так жил, как ты говоришь, командир, – Давид провел замасленными руками по и так черному от недосыпа лицу. – Ладно. Против приказа не попрешь. Спасибо.
Давид устроился на теплых жалюзи, завернувшись в три слоя брезента. Нормально. Провалился в сон сразу.
Снилось грязное поле, дорога с глубокими кюветами. На дороге – короткий строй бойцов, без ремней, без оружия. Перед строем – немецкий офицер с неразличимым лицом. Рядом – несколько совсем уж расплывающихся в глазах фигур – тоже немцы, конечно. Офицер что-то говорит коротко, ноги несут Давида из строя. И уже на излете из задних рядов – тычок в спину, недобрый тычок – давай-давай, дескать, иди. Он и еще десяток бойцов встают спиной к кювету, немцы поднимают оружие, на кончиках стволов вспыхивает огонь…
Давида подбросило, он чуть не скатился вниз, под гусеницы. Крепкая рука схватила под локоть, втянула обратно.
– Что, приснилась гадость какая-то? – Командир сидел, прислонившись к башне, дымил самокруткой. Не дождавшись ответа, продолжил:
– А мне вот собаки снятся. Я бегу по лесу, они за мной. С ног сбивают, начинают рвать.
Он затянулся, отщелкнул бычок.
– Даже не знаю, что после войны делать. Вернусь домой – первым делом Лайку удавлю. Плакать буду, а удавлю. А потом в город подамся. Все одно в тайге без собаки не жить. А ты не переживай, Давид. У меня как началось, в июле еще – первое время каждую дневку во сне собаки рвали. Ребята, как по тылам брели, чуть не прибили. В паре сотен метров шоссе, немцы прут валом, а я ору во сне… Потом реже стало, а сейчас – совсем редко. И у тебя пройдет.
Давид молчал. Потом завернулся обратно в брезент и лег. Уснул не сразу. Спал, к счастью, без сновидений. Завывание автомобильных моторов на проходящей рядом с лесом дороге помешать сну, разумеется, не могло.
Полуторка мелко тряслась на «лежневке». Если в аду и есть дороги, то устроены они именно так. Длинные бревна кладутся одно к другому, от одной обочины до другой и скрепляются скобами. Если таковые есть. Два бревна – полметра, четыре – метр. И на каждом метре машин) четыре раза бросает вверх-вниз на деревянной «гребенке». Люди еще выдерживают, а вот подвеска – никак. Рессоры как бы не раз в неделю менять приходится. Неописуемое удовольствие. Точнее, неописуемое в рамках нормативной лексики.
Зубы стучали не то от тряски, не то от холода. Дул ледяной северо-западный ветер, кидались на лобовик одинокие снежинки – разведчики огромной армии Генерала Мороза.
Генерал, по мнению Андрея, задерживался с развертыванием основных сил, и не сказать, чтобы лично Андрея это расстраивало.
Оно конечно – то, что вермахту зимой будет хреново – душу грело. Но только душу. Тело в настоящий момент грелось только неверным теплом от сорокасильного движка, пробивающимся в щели из-под капота в кабину и моментально выдуваемым холодным воздухом из других щелей, которых было намного, намного больше. Ни привычного по фильмам полушубка, ни валенок. Ботинки с обмотками (даже не сапоги с байковыми портянками – что-то такое помнилось из «Теркина»), да телогрейка на вате. Пока терпимо, а ну минус сорок? Ну ладно, водители – тыловые крысы по фронтовой табели о рангах, но и на передовой – шинели да те же ватники. И сапоги только у командиров. Так что шарахнет Генерал Мороз из всех своих снегометов – «Френдли Файр», точнее «Френдли Фрост» будет ого-го.