– Знаете, господа, – закричал кирасир ростом в три аршина, – богатая мысль! Теперь бы послать за цыганами. А что в самом деле: они попоют, а мы послушаем… ну и хорошо, кажется.
Несколько офицеров рассмеялись.
– Ну, брат, тяжелая кавалерия, спешил, брат, спасовал… – заметил с хохотом отчаянный гусар. Так пьян, что и завираться начал.
– А что?..
– Как что?.. Цыгане-то в нынешнем году не приезжали. В Москве, слышно, остались.
– Ба, ба! в самом деле, – заревел кирасир и ударил стаканом по столу; стакан разлетелся вдребезги, а вино разлилось новым океаном.
– Нет, вот что, – подхватил майор с темно-малиновым лицом и светло-серыми усами, – пускай гусар пошлет за своей Наташей.
Отчаянный гусар немного смутился.
– Не пойдет, – сказал он, краснея.
– Не пойдет? Как не пойдет? Посмотрел бы я в старые годы, как не пошла бы моя Матрена Ивановна… посмотрел бы я…
– Она ведь такая застенчивая, – робко вымолвил гусар.
– Вот еще на вздор этот смотреть! У меня, брат, по-военному: рысью, марш! Вся недолга!.. Да ты, кажется, молодец па словах только… а на деле… мое почтение!
– Позвольте, майор, – вы, кажется…
– Не горячись, душа моя, нездорово. Нам с тобой ведь не знакомиться, да и меня господа знают. Сердись, не сердись, а я так думаю, что Наташа тебя просто дурачит.
– Неправда! – воскликнул вспыльчиво гусар.
– Вот с чем подъехал… Сказал неправда… так тебе все и поверили. Нет, ты, братец, докажи.
– Да, докажи, докажи!.. – кричали багровые собеседники. – Ай да майор… молодец – срезал гусара! Поднялся шум, свист, хохот.
Гусар, разгоряченный вином, самолюбием и досадой, решился на самый отчаянный подвиг.
– Извольте… – крикнул он, – докажу…
– Браво, браво! – раздалось со всех сторон. – Молодец гусар, срезал майора…
– Позвольте… – сказал майор, – надо знать еще, как он докажет.
– Как?..
– Да, каким образом?..
– Да вот как… при вас всех поцелую Наташу.
– Оно бы… гм… братец… да, ты и того не сделаешь.
– Как, не сделаю?
– Да так, не сделаешь.
– Нет, сделаю.
– Пари…
– Изволь.
– Дюжину шампанского.
– Две дюжины.
– Хорошо…
– Господа! вы свидетели.
– Свидетели, свидетели! – подхватило несколько голосов. – Вот умное пари… По крайней мере всем достанется…
– Да когда же это будет? – спросил кто-то.
– Да сейчас, если хотите, – промычал опьяневший гусар, – сейчас… сами увидите, хвастал ли я… Наташа теперь в театре… Увидите, ступайте за мной.
– В театр, в театр! – закричали все в один голос.
– А там, господа, прошу снова сюда пожаловать… па выигранное вино… мне что-то пить хочется… Знай наших! Уж пошел кутить, – так не оглядывайся…
– Ну, на нынешний день, кажется, довольно… Завтра не ушло, – заметил основательно майор, – а любопытно мне видеть, как ты выиграешь.
Стулья с шумом полетели на пол.
Каждый отыскал, как мог, сюртук свой и фуражку. Слуги бросились к столу допивать оставленное вино, а буйная ватага хлынула лавиной к театру. Гусар шел впереди с фуражкой на затылке, с выпученными глазами, красный, как рак, махая руками, но не совсем с спокойным сердцем. Два товарища вели его почтительно под руки. Входя в театр, они подняли такой шум, что едва не остановили пиесы. Наконец они уселись. Двое из разгульной толпы тут же заснули на креслах, прочие начали шутить вслух, аплодировать, вызывать и шуметь таким образом, что театр действительно чуть-чуть не рушился.
Грустно было в этот вечер Наташе. Скрепя сердце, нехотя исполняла она какую-то вялую роль нашего домашнего произведения. Она чувствовала, что она слишком скоро предалась минутному обману, что нежное ее сердце никогда не очерствеет от грубого прикосновения не понимающих ее людей. С ней играл гимназист, истерзанный раскаянием и сомнением, убитый сознанием, что она низошла до него по ступеням злополучия и что он не сумел сохранить своего благоговения перед святыней ее несчастия. Они говорили друг другу перед публикой какие-то пошлые слова, в которых не было ни чувства, ни смысла, ни истины, а в Душах их разыгрывалась настоящая страшная драма страстей и печалей человеческих.