Что это за толчея, не доходя Садовой?.. Стоят и на что-то смотрят…
Два больших окна магазина отведены под увеличенные фотографии. Это показ «злобы дня», новость в жизни столицы! Это начало того, что потом будет составлять «Окна РОСТА»!
А! Это ведь международный шахматный турнир! Вон седоватый джентльмен, это — король шахмат Ласкер. И… среди этих чемпионов мозговой игры — наш, петербуржский юноша в форме Александровского лицея! Черный мундирчик, золотые пуговицы и треуголка вместо фуражки!
Об этом головном уборе уже позабыла вся Европа. Это — эпоха Отечественной войны 1812 года.
Александр I — «плешивый щеголь», Пушкин — лицеист!
Но петербуржцы привыкли к этим треуголкам, для них это «будний день», а не маскарад.
Мои современники семидесятых годов могут увидеть их только во втором действии «Ревизора». Городничий входит в номер к Хлестакову, держа в левой руке такую треуголку.
Каждую минуту на шахматных досках обозначаются перемены фигур.
— А наш-то, наш-то!.. Вот это ход!
Все симпатизируют «нашему», потому что он — петербуржец, потому что он самый молодой и потому что о нем никто ничего не слыхал!
— Как его фамилия?
— Алехин!
— О! Какой ход!.. Этот лицеистик здорово прижал папашу Ласкера. Большой шахматист будет! — сказал какой-то знаток.
— Зачем ему быть шахматистом, — возмутился обрюзгший господин, похожий на Мусоргского последнего репинского портрета. — Ему предстоит карьера губернатора, а может быть, и министра иностранных дел!
За конями барона Клодта, если свернуть вбок и пойти по набережной вдоль решетки, направляясь к цирку, в полумраке, так резко контрастирующем с огнями Невского, — другой мир. Пройти вдоль этой решетки, такой невинной и пустынной днем, вечером противно и неприятно! Молодые юноши с накрашенными губами, со странным взглядом подведенных черным глаз, в черных пальто и широких белых кашне, накинутых поверх пальто. У горла они закрывают часть подбородка, а свободный конец их шикарно перекинут за спину, достигая талии.
Это — Пьеро с картин Сомова, только в демисезонных пальто и без фейерверка! Конечно, у всех «шведские перчатки»! Жеманные манеры с передергиванием плечей, как у плохо воспитанных девушек из уездных городишек.
Это — мир иной любви! «Голубой любви», в отличие от горячей «красной» или пусть даже «розовой» любви!
Пусть там прогуливаются петербургские эстеты, тщательно пряча свое лицо и стараясь пройтись подальше от наглых огней Невского!
Все это не для нас с Виталием! Столько «в свету» разных Кармен из Луги и Микаэл из Порхова! Выбирай!
Итак, мы дошли до конюхов Николая I! До Иванов, честных, добротных, сдерживающих породистых коней. Этим Иванам и их коням завидуют все государи Европы. Его величество Николай Павлович милостиво подарил неаполитанскому королю двух чугунных Иванов с чугунными конями. Но не четырех! Жирно иметь всех! Четырех буду иметь только я!
— Пошли назад, к Федорову!
— Может быть, заглянем в кафе «Крафт»?
— Дороговато! Надо раздеваться, везде плати, плати и плати! Но зато кофе, шоколад такой крепости, что мертвец встает из гроба и бежит на Невский знакомиться с латышками.
Впрочем, и в кафе восседают с загадочными взглядами девушки, красотой которых залюбовался бы сам Парис со своим яблоком! Они говорят все по-немецки, латышки из Риги, эстонки из Ревеля.
Золотистые волосы, убранные у лучших парикмахеров. Парижские чулки и туфли.
Вон старичок в очках в золотой оправе, не сомневаюсь, это — сенатор или член правления какого-нибудь Азовско-Донского банка! Он делает вид, что читает «Берлинер Цайтунг» или «Пари Суар». А на самом деле присматривается, выбирает, «парисизирует»…
— Черт возьми, яблоко у него в бумажнике в левом кармане!
— Нет уж! Пойдем к Федорову!
В бочку у «Елисеева», в переулочке неказистенькая дверца ведет в своеобразный ресторан! Такого нет и не будет! Он создан гением торговли. Гением из тех «мужичков», вроде того, что приволок «Гром-камень» для подножия Петра!
Что мешает людям посетить ресторан? Мало денег, не одет, нет времени! Федоров уничтожил все эти препятствия! Все эти «нет»!
В ресторанчик (помещение его и сейчас сохранилось) входили прямо с улицы, не раздеваясь, в дождь, в пургу, когда и шапка, и воротник, и спина шубы завалена толстым слоем снега. Швейцар только прикрывал дверь, если вы небрежно ее бросили.
Небольшая зальца и вдоль всей стены стойка с умопомрачительным количеством закусок и яств. В верхнем ряду рюмки с «крепительным». «И водки тридцати родов…» Зубровка, зверобой, вишневка, спотыкачи, рябиновки, березовки, калган-корень и т. д. Солидные бокалы для сухих вин и средние пузатенькие рюмки для хереса, мадер, портвейна. Ну, и коньяки, правда, одной марки, так как рюмки уже налиты.