- Не спотыкайся, Андрейка, - сказала мать, и я тут только понял, что это она меня вела сквозь тьму. Иногда передо мной вырастала огромная, до неба, стена, но, вглядевшись лучше, я видел всего лишь невысокий плетень или ворота. Вот засветились огни в три яруса - это церковь. Дедушка остановился и сказал раздумчиво:
- В небе казарки летят.
И мы снова тронулись. Подходя к ограде, я увидал подводы.
- С хуторов понаехали, - сказала мать.
За оградой толпились люди, слышался смешок и говор девок и ребят. Дедушка перекрестился на церковь, снял лапти, надел сапоги и стал подниматься по каменным порожкам. Мы тронулись за ним. За первыми же дверями я увидал много огней и почуял запах воска и ладана. Церковь была полна народу. Тихим голосом читал дьякон за аналоем.
В тепле меня разморило, я сел на пол, прислонив голову к стене. Тяжелая вязкая дрема закрыла глаза, залила сознание сладкой тьмой. Разбудил меня сердитый шум.
Я вскочил и ослеп от множества огней. Свечи горели всюду: под потолком, перед иконами, в руках людей, отражаясь в окнах. Рядом со мной стоял дедушка и держал свечку в своей черной руке, горячий воск капал на пальцы но он не замечал этого и все шептал что-то и крестился.
Надя также держала свечку и застенчиво улыбалась.
Мать дала и мне зажженную свечу. Тпмка проснулся и стал отнимать ее у меня. Мать отрезала ему половину моей. Я не успел стукнуть его: на амвон вышел в ярких ризах поп, похожий на бога, окруженный с двух сторон стариками. Он поднял над головой ветвистый, как оленьи рога, подсвечник с пятью горящими свечами, воскликнул:
- Христос воскрес!
- Воистину воскрес! - закричали отовсюду.
Тимка уронил свечку. Где-то под сводами запели молитву, на колокольне затрезвонили плясовой перезвон, и кто-то за моей спиной сказал: "Архип отрывает, умелец".
Все расступились. Старики вышли к прогалу, поставили на пол пасхи на разостланных скатерках, и батюшка двинулся между куличами, что-то восклицая, размахивая кропильницей налево и направо. Потом все завернули куличи в узлы и, толкая друг друга в узких дверях, валом повалплп на улицу.
В редеющем сумраке уже проступали мокрые крыши домов и надворных построек. За селом занималась над степью заря, позолотив глаза людей.
- Андрюшенька, давай похрпстосываемся, сынаръ мой, - сказала мама, а когда склонилась она ко мне, я припал губами к ее нежной щеке.
- Надюшку поздравь.
Я шагнул к Енговатовон и остановился в нерешительности. Надя поднялась ступенькой выше, сдвинула платок на затылок, тряхнула черноволосой головой и, зажмурившись, поцеловала меня в подбородок, потом бросилась к своей матери, забыв на ступеньке узелок с куличом.
За оградой встретился Микеша Поднавознов в отцовском пиджаке, свисавшем с его худеньких плеч. Был и о-в хорош в это утро: умытое лицо светилось весельем.
- Еремей Николаевич, с праздником вас! А я сам приходил святить. Тятька хворает, - сказал Мпкеша.
- Знаю, чем хворает твой отец, - сурово ответил дедушка, по тут же смягчился и похристосовался с Микешеи.
Хорошо, легко и радостно было в это праздничное утро. Микеша улыбался во весь свой широкий рот, и я не чувствовал в нем своего заклятого мучителя.
Дома бабушка встретила нас ворчливо:
- Овцу кто-то зарезал. Мясо унесли, требуху оставили.
Дедушка нахмурился, потом махнул рукой и сказал коротко и ласково:
- Давайте разговляться.
7
После пасхального завтрака наши легли отдыхать, а я пошел к Подпавозновым, чувствуя себя молодцом в новой с блестящим козырьком фуражке, в починенных ботинках - дедушка подбил к одному из них высокий каблук, и теперь я хромал почти незаметно.
С колокольни сыпался, не умолкая, трезвон, играло над полноводной рекой разгоравшееся пз-под сизой крылатой тучи солнце, пригретые скаты камышовых и тесовых крыш обсыхали, затененные стороны их ртутно отблескивали изморосью.
Я открыл кособокую почернелую калитку и очутился на задернутом прохладной тенью дворе Поднавозновых.
В прогале между сараем и мазанкой лился солнечный поток, освещая наискосок открытые двери погреба. Оттуда доносились голоса и глухие удары топора - такие слышатся, когда рубят мясо. Я со страхом и отвагой заглянул в двери погреба в то время, когда Никанор с засученными по локоть рукавами рубахи, напачканной кровью, разрубив топором на чурбане овечью ляжку, совал ее в чьи-то руки, высунувшиеся из темного зева погребной ямы.
Увидав меня, Никанор уронил мясо. Я встретился с его черными глазами и испугался их выражения растерянности и жестокости. Он нахмурился, с силой вонзив топор в чурбан.
- Кто там? Кто? - тревожно спросила тетка Катя, высунув из погреба простоволосую голову. Водянистые глаза ее мигали на свету.
- Андрюшка, залягай тебя куры, - сказал Никанор, сдвигая мне фуражку на глаза, - не серчай, так все кличут твоего деда. Человек он добрый, две ругачки на языке: дери тебя горой да залягай тебя куры. Иди, Андрюшка, к Микешке, иди.
Микешка надел красную холщовую рубаху, как у меня, взял два позелененных яйца, и мы, разувшись, повесив ботинки через плечо, побежали к берегу реки, радостно ощущая голыми ногами шершавую прохладную землю.
По берегу гуляли нарядные парни и девки. Старики стояли в сторонке, поглаживая бороды. У качелей, поставленных вчера местным фотографом, гуртовалась молодежь. Фотограф в землемерской фуражке взимал дань - по два яйца или по четыре копейки с головы.
Мы с Микешкой сели в люльку, висевшую на металлических тросах, напротив нас встал на сиденье Степан Лежачий, старый холостяк, пьяница, нанявшийся к фотографу за четверть водки на всю пасху. Сдвинув зеленую фуражку набекрень, посмеиваясь, он раскачивал люльку.
С каждым взмахом все выше и выше возносились мы к небу. А Степан Лежачий, приседая на кривых ногах (будто через бочку гнули те ноги), скалил зубы по-волчьи, взвизгивал, норовя напугать нас. Люлька взметывалась выше перекладины. Микеша жмурился, как квелая курица. А когда он лег на дно люльки, вцепившись руками в ее борта, я подумал: почему же все-таки он командует мной уже много лет, отравляя мою жизнь?!