- Ослеп, что ли? Не видишь, крестик на груди?
Герой!
С любопытством смотрел я на подходивших и рассаживающихся перед школой на бревне и траве мужиков в рубахах и сыромятных ремнях, съехавших ниже пупа, на бородатых воинственного вида казаков в ладных чекменях, с ружьями за плечами, с шашками на боку, на спокойно-бесстрастных, как из меди выкованных калмыков, сидевших, поджав под себя ноги, перед мордами своих лошадей. И особенно весело было оттого, что мой отец выделялся среди всех этих людей: в простиранной гимнастерке, фуражке, с Георгиевским крестом на широкой груди, он, казалось мне, потому сидит на ступеньке школьного крыльца, что никого не боится. Мне хотелось рассказать всем о том, что отец на фронте в разведку ходил, взял в плен немецкого офицера, очень толстого и сердитого.
Подошли, громко разговаривая, молодой белоусый матрос Терехов в бескозырке и широких брюках и Васька Догони Ветер в шелковой красной рубахе, оба чуть хмельные, с озорным огоньком в глазах.
- А что, Иван, кинуть в конников парочку вот этих лимонок? А? - сказал матрос, наполовину вытащив из каргмана гранату.
- Погоди, - сказал отец.
В это время на крыльцо вышел пз школы в сопровождении двух казаков и старосты невысокий сухопарый офицер. Под блестящим лаковым козырьком фуражки беспокойно бегали раскосые глаза, губы были плотно сжоты.
Это был тот самый офицер, который проехал по мосту но красивой золотисто-игреневой лошади, когда я рыбачил, а подсевший ко мне казак выпытывал меня, делают ли в наших кузницах пики.
- Сын Шахобалова, старшой, - услыхал я шепот Васьки Догони Ветер. Мы с отцом встали и отступили к стене.
Староста снял полинялый картуз, вытер лысину, резко выделявшуюся белизной кожи от загорелых лба и шеи, сказал сиплым голосом:
- Господин офицер, вот тут все общество собралось, толкуйте, коли что.
- Ну что ж, мужики, - ласково заговорил офицер, постегивая плетью по своему левому сапогу, - лошадок, коровушек увели из имения моего отца, теперь надо вернуть подобру-поздорову. А?
Крестьяне молчали. Офицер снова заговорил уже сердито и жестко, ударяя своей похожей на гадюку плетью не по левому, а по правому сапогу.
- Кто украл скотину - ведите сюда. Кто украл машины, мебель - несите и везите к пожарному сараю.
Даю вам час.
- А кто тово, значит, не брал, тому можно, значит, уходить по домам? спросил староста. - Время рабочее, молотить надо.
- Пока не верне-те награбленное, я никого не отпущу.
Шахобалов закурил. Приятный духовитый дымок поплыл в тишине над головами людей. Отец свернул цигарку и долго высекал стальной плашкой из камня, потом прикурил и не спеша спрятал ватную ленту в гильзу и затянулся.
- Солдатик, - обратился Шахобалов к отцу, и мне вдруг стало смешно оттого, что дробненький, с маленькими руками человек обращается, как к ребенку, к моему отцу - высокому, плечистому, с крупным загорелым лицом, внушительными усами.
Отец шагнул к Шахобалову, и огромная рука его взметнулась к козырьку, глаза уставились в лицо офицера.
- Я вас слушаю, господин прапорщик!
Шахобалов поморщился.
- Говори проще, солдатик. Разве ты не знаешь, что отменили отдавать честь офицеру? Теперь свобода, и все люди равны.
- Так точно, господин прапорщик, отменили, но вы снова хотите восстановить старые порядки.
- Ошибаешься. Я не хочу. Мы должны жить в мире.
Говори проще. Почему мужики не исполняют моего приказания?
Отец насмешливо улыбнулся, ответил громко:
- Мы окружены вашим карательным отрядом, господин помещик. Чего же вы хотите?
Я оглянулся в то время, когда конники, закончив оцепление сходки, обнажили поблескивающие на солнце клинки.
Шахобалов, ударяя плетыо по правому сапогу, сказал:
- Я отпускаю вас, везите и несите награбленное. Наказывать не буду. Заложниками остаются георгиевский кавалер Ручьев, матрос Терехов, староста Чащин и Василий Боженов. Если через час не вернете ворованное добро, заложников увезу, а село сожгу. Все, господа мужики.
Первым привел пару огромных коней брат Василия Боженова. Он был красный, немного пьяный.
- Я твоих лошадей стерег, господин офицер. Скажи спасибо, что они не попали в жадные руки.
- Спасибо. Живите спокойно, - ответил Шахобалов.
Один за другим приводили крестьяне лошадей, коров,
везли хомуты, посуду. Шахобалов записывал фамилии, выдавая ярлыки, и все реже благодарил. Последним привел на недоуздке маленькую кобыленку Поднавознов.
- На, Шахобалов, бери. Не было лошадей, и эта не лошадь, - сказал он. И где она, чертов шадер, столько репьев нахваталась. Хвост не очистишь, хоть отрубай.
Шахобалов, тщательно пытаясь остановить бегающие глаза на лице моего отца, спросил:
- Ну, а ты что брал из имения?
- До вашего ли мне имения? Я за три года, пока воевал, свое хозяйство запустил вконец.
- А почему ты не на фронте? Сейчас доблестная русская армия вместе с союзниками ведет кровопролитные бои, а ты по тылам смуту сеешь, а?
- Я три года отсидел в окопах, а вот вы на самом деле тыловая крыса.
- Молчать! Я тебе так распишу задницу, что ты еще три года будешь помнить! - закричал нервно прапорщик.
- Вы забываете, тыловой прапорщик, что я георгиевский кавалер.
- Большевик ты, а не кавалер. Давно связался с большевиками?
- Я не подсудимый, а вы не судья, и отвечать не буду, - сказал отец.
- Вы, господин хороший, держите свое слово, - послышались голоса. Обещали никого не трогать, зачем же придираетесь к Ручьеву?
- Ручьев фронтовик, раненый, чужого не брал.
Шахобалов пошептался со старостой и с Боженовым, потом громко обратился к отцу:
- Простите, Иван Еремеевич, я погорячился. Война измотала, заездила. Видишь ли, ходила молва, будто тебя нет в списках живых и мертвых. Ну, а коли жив ты, значит, все хорошо.
- Вот это хорошо, по-простецки, - заговорили крестьяне наперебой. Только скажи ты нам, когда конец войне?
- Скоро победим врага, и конец войне наступит...
Крестьяне поговорили о войне, потом Шахобалов сказал, что ему нужны люди перегнать скотину в имение.
И он тут же назвал матроса Терехова, моего отца и еще двух крестьян.