Он представлялся мне нечеловечески мудрым, и было в его мудрости что-то опасное, рисковое. Над всеми, всеми людьми, богатыми и бедными, жестокими и великодушными, возвышается маленький старичок Алдоня. Синие глаза его то детски изумлены, то устало грустны. Кажется, ведомо ему все, что было, есть и будет.
Отец выслушал меня, покряхтел. По взгляду его я понял, что он не одобряет старика, и это огорчало меня.
И тоскливо стало в темном холодном доме...
- Особенный старичок: хитрей всех хочет быть... - сказал отец. Значит, и нашим, и вашим, и на сторону?
То председатель, то староста? Свысока глядит на всех:
надо, мол, вам красное знамя - берите, черное - вот оно.
- У тебя раны ноют, вот ты и злой, - возразил я отцу. - Алдоня выходил меня... А ты побросал нас.
Отец, сгибая ноги, тяжело опустился на лавку. Бледнея на глазах, лицо его сливалось с белой стеной...
Я бросился к нему, уткнулся головой в колени. Гладя голову мою холодной рукой, отец говорил:
- Хорошо, хорошо, что твой волшебник любит детей...
За детей все цепляются: душа-то у них из воска, лепи из нее, что хочешь. А ведь каждому хочется налепить похожих на себя. Жулик - жулика, черный - черного. Каждый зверь, каждая травка, умирая, старается оставить на земле свою родню.
Застучала се печная дверь, загремели ведра, и в избу вбежала Настя. Задвинув засов, она привалилась спиной и затылком к стене.
- Он... за мной, - едва выговорила она, бурно дыша. - Дядь Вань, спаси...
- Да кто он-то?
- Кривого мужика сродник. Рассказывала я тебе.
- Ладно, ставь самовар, Настя, а ты, Андрейка, идя встретить гостя. Отец накинул на плечи шинель и, усевшись на лавку, стал протирать тряпкой винтовку.
Я вышел из дома. Во дворе на молодом снегу стояли ковровые сани, высокий в черном тулупе чернобородый мужик укрывал попоной белого коня с черными хвостом и гривой. Ростом и обличьем мужик смахивал на того черного, одноглазого, который погиб на бахчах. Конь был.
видимо, сыном или братом белого красавца, на котором уехал Алдоня. Укрыв коня и подвязав к его морде хребтуг с овсом, мужик взглянул на меня своими выпуклыми мутными глазами.
- Дяденька, заходите в избу, милости просим.
Он порылся в задке саней, вытащил мешок и, зажав его под мышкой, полез, пригибаясь, в сени. В избе он поставил мешок у порога, истово перекрестился на божницу, где был портрет Ленина, поклонился отцу. Увидев впптовку, он нахмурил спаянные брови.
- Ты будешь Иван Еремеевпч?
- Я. Садись к столу, гостем будешь, вина поставишь - хозяином будешь.
- Какие нынче хозяева, слова один. Глаза бы не смотрели на хозяйство-то. Земля и та омерзела. Зовусь я Косовым, по делу к тебе...
Косов снял тулуп, шубу, поставил на стол бутылку самогонки, положил кусок свиного сала в тряпице и каравай серого хлеба.
- А в этом мешке пшено тебе, Иван Еремеевпч, за прокорм и содержание вон той. - Тут он впервые взглянул на Настю, стоявшую за самоваром.
Отец и гость выпили, закусывая салом. Я тоже ел с вими. и только Настя к еде не притрагивалась, ни жива ни мертва разливала чай. Рассказывая отцу о неизвестно куда пропавшем односельчанине своем, Косов изредка косил мутные глаза на Акулинишну.
- Понимаешь, Еремепч, люди видали, как Мокей поскакал на бахчу, а куда делся с бахчи вместе с конем, пикто не знает. Одновременно пропал наш придурковатый балабол старикашка Алдоким. Может, к лучшему: уж очень сердиты на него и белые, и красные, и всякой масти.
Этот старикашка, говорун несусветный, выхаживал твоего сына. - Косов допил из кружки самогонку. - Вели, Еремепч, сыну рассказать всю голую правду. Он знает многое, сын-то твой.
Но тут Настя вмешалась в разговор.
- И чего ты. дядя, путляешь? Сам ты больше всех знаешь. Думаешь, я не знаю, кто ты такой?
- Я крестьянин честный. И документ имею. - Носов показал отцу какую-то бумажку. - С тобой, девка, поговорим в нашем селе. Увезу тебя, там народ скажет слово.
Кровь-то на бахчах чья? Ты, выблудыш, еще ответишь зд жизнь Мокея Мокеича. Настегаем задницу-то. Скажи, кто лишил жизни?
- Расскажи, Настя, не бойся. - сказал отец.
- Не видала я. Не до того мне было, дядя Ваня, - говорила Настя, все время обращаясь к моему отцу. - Мокей одноглазый до полусмерти исполосовал меня; плетью. Вражина, боров грязный! Побегла от него к дедушке Алдоне, а тот стоит и косу точит.
- Ну? Косой, что ли, он его? - спросил Косое.
- Не видала, говорю. Проскочила мимо деда. Вдруг крик. Оглянулась: Мокей стоит и качается, в груди коса.
и он за нее руками - цап-цап.
- О господи, - Косов перекрестился. - Сам налетел?
Али старик подставил? Сам если, то зачем вы убегли? Куда дели его тело? Ты, паренек, тоже видал эту ужасть?
- Я не видал, как налетел. Я видал, как он лежал. Дедушка говорит: "Надо убегать, потому что зарезался сам атаман черного войска. Нам, говорит, несдобровать, перевешают..."
- Вот, вот! - подхватила Настя, все больше смелея. - Старый Алдокпм нагнулся над тем мертвым, говорит: "Ишь, к земле ухом-то прижался, слушает землю.
Гремит? Это на твоей черной душе черти в ад поехали.
Жили вы, Мокей, на хуторе, ерунды напутали".
Косов завернул в тряпку остатки хлеба и сала, над с-л шубу, потом тулуп.
- Настя, собирайся. Властям нашим расскажешь.
Настя метнулась за печь, и я услыхал ее плач.
- Ты, Косов, тоже в черном войске состоял? - спросил отец.
- Господь с тобой, что ты? Да и не было черного войска. Выдумали, набрехали.
- Девочку я удочерил, и она никуда не поедет, - сказал отец.
- Эх, Иван Ручьев, поберегся бы ты, не давал бы приюта разной шантрапе.
- Ладно, Косов, поезжай подобру-поздорову.
- Не пужап, теперь ваш брат, большевики, не страшны. Генерал-голод посильнее вас. Сколько семей повымерло! На дорогах мерзлые, как кочерыжки, валяются.
К весне вас можно будет голой рукой взять. А насчет черного войска скажу: не разбили его, еще наведет войско черную смерть кому надо. И атамана ихнего не убили. Мокей был подставной, а настоящий атаман похитрее того одноглазого бешеного, он среди вас.