— А картошки у тебя нет?
— Картошки нет.
— Жаль, без картошки не так вкусно. Хлеб-то у тебя, по крайней мере, имеется?
— Хлеба тоже нет. Я не успеваю ходить по магазинам. Мне, знаешь ли, работать надо.
Ян ест.
— Хочешь, я буду покупать для тебя все, что нужно, пока ты на работе?
— Я в этом не нуждаюсь. Привык справляться сам. Уже давно. Ян настаивает:
— Я могу и стены тебе покрасить. Не то чтоб я этому учился, но делал много раз.
— Нечего их красить, и так хорошо.
— Да ты глянь, какая у тебя грязь. Кухня вся черная, сортир и ванная не лучше. Жуткий вид!
Я оглядываю стены.
— Да, верно, вид жуткий. Но у меня нет денег.
— Я даром покрашу. За одни харчи. Мне лишь бы делом заняться. А то хожу как неприкаянный. Ты только краску купи, и все, а меня будешь подкармливать, как раньше.
— Да не хочу я тебя эксплуатировать.
— Мне все едино, я так и так шляюсь либо по городу, либо по общежитию. А у тебя тут все грязью заросло.
Это верно, квартира у меня грязней некуда. Я и внимания не обращал на это. Как въехал сюда, так и прожил десять лет, а она и вначале была не очень-то чистой.
Ладно, я велю Яну начинать с кухни.
Я думаю: вдруг приедет Лина, а у меня все блестит — и кухня, и ванная, и туалет.
Комнаты еще куда ни шло. В спальне стены заставлены книгами, стоит широкая кровать — для нас двоих. Есть еще одна комнатушка, сейчас она служит мне кладовой, но когда-нибудь я устрою в ней кабинет с письменным столом, а на нем машинка и стопки бумаги.
Да, не забыть бы купить пишущую машинку, бумагу и ленту.
А пока я пишу карандашом в школьных тетрадках.
Ян работает быстро и старательно. Я прямо не узнаю свою квартиру. Теперь Лина может приезжать. Мне не будет стыдно за мое жилье.
Я покупаю новые полотенца для ванной и кухни. Складываю их, до времени, в ящик комода.
Яну я плачу сколько могу. Он страшно доволен своей работой, даже больше, чем я сам. Рвется перекрашивать обе комнаты, но с этим можно и подождать.
Ян счастлив.
— В первый раз я смог хоть что-то послать жене. Деньги, что ты мне заплатил.
— Бедняга Ян, я ведь тебе дал такую малость.
— У нас дома это стоит вдесятеро больше, чем здесь. Жена купила на них башмаки и одежку детям на осень. Надо же их прилично одеть к школе. Я спрашиваю:
— Как же ты теперь будешь обходиться совсем без работы?
— Сам не знаю, Шандор.
— Возвращайся-ка ты домой, так оно будет лучше.
— Да не могу я. Надо мной вся деревня смеяться будет. Я их всех обещал озолотить. Ох, если бы ты мог мне помочь, Шандор! Найди мне клиентов. Ты же знаешь много народу. Сам видел, я умею делать ремонт, да и много чего другого тоже. Могу, к примеру, садовником работать. Разводить овощи, фрукты, декоративные деревья. Работать могу за гроши да за харчи, и того хватит. Если буду при этом бесплатно жить в общежитии, то сумею посылать все деньги жене.
Я нахожу для Яна кое-какие случайные приработки, но не могу от него избавиться. Почти каждый вечер он является ко мне, мешает писать, мешает спать. Читает мне письма от жены и детей. Жалуется на тоску по родине, на разлуку с семьей.
И почти постоянно плачет. Утешить его можно только одним — картошкой с салом. Набив брюхо, он отправляется на ночлег в свое общежитие с двухэтажными нарами, где уже прочно обосновался и где считается, благодаря давнему сроку проживания, кем-то вроде старейшины.
Когда он наконец уходит, я принимаюсь писать.
Они Идет дождь. Холодный, мелкий, он сеет на дома, на деревья, на могилы. Когда ОНИ приходят ко мне, дождь струями течет по их разложившимся, разжиженным лицам. ОНИ глядят на меня, и холод становится сильнее, от него не защищают даже мои белые стены. Да они и никогда меня не защищали. Их надежность — жалкая иллюзия, их белизна запятнана.
Вчера я вдруг ощутил прилив неожиданного, беспричинного счастья. Оно нахлынуло на меня сквозь дождь и туман, оно улыбалось, парило над деревьями, танцевало передо мной, окутывало меня.
И я узнал его.
То было счастье далеких дней, когда ребенок и я составляли одно целое. Я был ребенком, мне было всего шесть лет, и я мечтал по вечерам в саду, глядя на луну.
А теперь я устал. Эти, что приходят по ночам, высосали из меня все силы. Сколько ИХ явится нынче вечером? Один? Или целая компания?
Если бы у НИХ по крайней мере были узнаваемые лица! Но нет, ОНИ все расплывчаты, неявственны. ОНИ входят. ОНИ стоят и смотрят на меня. Потом ОНИ говорят:
— Почему ты плачешь? Вспомни!
— О чем?
Тогда ОНИ начинают смеяться.
Позже я говорю:
— Я готов.
Я распахиваю рубашку на груди, и ОНИ вздымают свои бледные, костлявые руки.
— Вспомни!
— Я не могу.
Бледные костлявые руки поднимаются и падают. Кто-то плачет за белыми стенами:
— Вспомни!
Зыбкий серый туман витал над крышами, над жизнью. Ребенок сидел во дворе и глядел на луну.
Ему было шесть лет, и я его любил.
— Я тебя люблю, — сказал я ему.
Но ребенок глядел на меня строго и недоверчиво.
— Малыш, я пришел издалека. Скажи мне, зачем ты смотришь на луну?
— Это не луна, — обиженно ответил мальчик, — это не луна; я смотрю на свое будущее.
— Я как раз оттуда, — мягко сказал я ему. — Там одни только мертвые, грязные поля.
— Ты врешь, ты врешь! — закричал ребенок. — Там есть деньги, и свет, и любовь. Там сады, полные цветов.
— Я пришел оттуда, — мягко повторил я, — там одни только мертвые, грязные поля. И тут ребенок узнал меня и разрыдался.
То были последние его горячие слезы. Над ним тоже зарядил холодный дождь. Луна исчезла. Мрак и безмолвие вошли в меня с немым вопросом: «Что ты сделал с ним?»
Я устал. Вчера вечером я опять долго писал, прихлебывая пиво. Фразы кружатся у меня в голове. Я думаю, эта писанина скоро погубит меня.
Как обычно, сажусь в автобус. Закрываю глаза. Мы подъезжаем к первой деревне.
Старуха, разносчица газет, подходит к автобусу забрать свою пачку. Она должна разнести газеты всем жителям деревни до семи часов утра.
В автобус садится молодая женщина с ребенком на руках.
С тех пор как я работаю на фабрике, никто еще не садился в автобус на этой остановке.
Но сегодня в автобус садится женщина, и эту женщину зовут Лина.
Не та Лина, которую я жду в мечтах, а настоящая, реальная Лина, та маленькая вредина Лина, что отравляла мне жизнь в детстве. Та, которая замечала, что я ношу одежду и башмаки ее старшего брата, и объявляла об этом на весь класс. Та, что делилась со мной бутербродами и печеньем, от которых мне так хотелось отказаться. Но я был слишком голоден на переменах.
Лина говорила, что бедным нужно помогать, так учили ее родители. Вот я и был тем бедняком, которого Лина выбрала для оказания помощи.
Я прохожу на середину автобуса, чтобы лучше рассмотреть Лину. Я не видел ее целых пятнадцать лет. Она не очень-то изменилась. Все такая же бледная худышка. Волосы ее слегка потемнели и собраны в хвост на резинке. Лицо не накрашено, одета она отнюдь не элегантно и не по моде. Да, Лине далеко до красавицы.
Она рассеянно смотрит в окно, потом ее взгляд падает на меня, но тут же вновь устремляется в пустоту.
Она наверняка знает, что я убил ее отца, моего отца, нашего отца, и, может быть, мою мать тоже.
Нельзя, чтобы Лина меня узнала. Она может донести на меня как на убийцу. Конечно, с тех пор прошло пятнадцать лет, срок давности наверняка вышел. А впрочем, что ей может быть известно? Знает ли она, что у нас с ней общий отец? Что у нас был общий отец? Да и умер ли он?
Нож был длинный, но он с большим трудом вошел в плотное мужское тело. Я нажимал изо всех сил, но мне ведь было всего двенадцать лет, я был тщедушен, как голодный котенок, почти ничего не весил. Я понятия не имел об анатомии и вполне мог ударить, не задев жизненно важных органов.
Доезжаем до фабрики, выходим.
Лину поджидает соцработница, она ведет ее в ясли.
Я вхожу в цех, включаю станок; он работает так рьяно, как никогда еще не работал, он поет, он гудит: «Лина здесь, Лина здесь!»
За окном танцуют деревья, весело насвистывает ветер, резво бегут облака, блестит солнце, погода лучезарна, как весенним утром.