Когда же был в отпуске дядя Жора, то он потащил всех в сельпо и купил старикам два тяжеленных стула в светлицу, бабушке, в дополнение к подаренной турецкой шали, шерстяной бордовый платок, а деду полотняный картуз, ну точь в точь такой, как у Лазаря Михайловича Кагановича… Теперь деда не перегревал свою башкенцию под нещадным хуторским солнцем.
Под потолком конюшни лепили гнёзда ласточки. Они людям так доверяли, что смело залетали в открытую верхнюю половинку двери, даже когда Сенька выглядывал из неё.
По драбыне (стремянке) он часто залезал на горище (чердак), где стояли два ящика с позабытыми дедушкиными конскими лекарствами, когда тот ещё практиковал ветеринаром. Но это было в прошлом, до коллективизации. Сейчас деда вызывали раз–два в году, когда тяжело рожала чья–нибудь корова или издыхал голодный колхозный конь (для составления акта).
Напротив дедова двора располагалась колхозная кузня, где Сенька любил беспричинно торчать, засматриваясь на красивую работу Ивана Штанька.
Часто приходил дядько Дмытро, муж дедушкиной младшей дочери тётки Гашки. Тогда в хуторе пьяниц не было, так как пить было не на что. Но прикладывающихся человека три набралось бы. В их числе числился и дядько Дмытро. Однажды он летом принес поллитру и остался у тестя обедать. Так как никто не составил ему компанию (деда выпивал два–три раза в году и лишь с дедом Зорей), то он принялся воспитывать Сеньку. Жара стояла, как Сенька теперь понимает, градусов тридцать. Мухи терзали перед дождем жутко и не давали спокойно поесть. Тут дядько Дмытро берёт столовую ложку, наливает в неё тёплой водки и дает Сеньке попробовать.
— Чи воно выпье, чи ни? — сам себя спросил Дмытро. Сенька выпил и тут же выплюнул мерзкую жидкость. Воно, это про него, Сеньку, в третьем лице единственного лица среднего рода…
— Нэ будэ дила, воно пыты николы, як трэба, нэ зможэ, — расстроенно умозаключил дядько Дмытро и в третий раз осушил сто грамм. Его прогноз оказался верным, Семён, хотя и был на грани несколько лет, к тридцати фактически завязал, о чем и не жалеет.
Лето 40‑го удалось провести с мамой и, от некуда деться, она его днём брала с собой на работу, где Сенька вёл себя препротивно и мешал бухгалтерам вести свои важные дела. Он отбирал у них счёты и катался на них промеж столов. Все нервничали, но не хотели ссориться с главным бухгалтером А. Н. Она через какое–то время поднимала голову, окатывала Сеньку убийственным холодным взглядом, медленно снимала нарукавники, подходила, отбирала у него счеты, извинялась перед жертвой и вытаскивала Сеньку за шкирятник на улицу, где он убегал на опушку Дубовой Рощи в песчаную пустошь, заросшую сотнями молодых топольков–самосевок…
Но однажды, идя с работы, приключилось нечто странное. У Сеньки вдруг подкосились ноги и он почти упал, но мама подхватила на руки, как маленького, и несла так до самой Слободки. Оказалось, у Сеньки отнялись ноги. Два месяца сидел он один в душной комнатке домика на Кошевой, 17, никакие врачи ничего хорошего сказать не могли.
Мама сходила с ума. По совету Ольги Тимофеевны она оттащила Семёна к известному тогда частному врачу Полстянко, который жил в красивом кирпичном особнячке на углу улицы Михеловича и Базарной прямо у трамвайной остановки. Это у него под окнами росло три красивейших серебристых тополя. Знаменитость сказала, что это всё нервы и надо подождать. Или растущий организм возьмет своё, или так и останется на всю жизнь. Врач при любом исходе оказался бы прав. И он им оказался, поскольку непонятная немочь так же внезапно прошла, как и появилась. Сенька встал и снова уверенно пошел… И, слава Богу, ходит до сих пор…
А как Сенька жил–поживал в прекрасном хуторе Казачьем с бабулей и не родным, но таким замечательным дедом Калистратом Гордеевичем?
Единственной радостью и источником существования был огород размером в полгектара, послабление, которое якобы разрешил Сталин, чтобы сельский люд не вымер. А на самом деле, сохранилось лишь в ихнем хуторе, потому что никак было не отрезать огороды, сбегавшие к бывшей речке Чавке Везде же в округе было под огородами где 25, а где и вовсе 15 соток…