Как–то раз произошел один очень щекотливый эпизод. Жандарм приехал на красивой пролетке, называемой дрожки, запряженной двумя лошадьми с румяным мужиком «за рулем». Фриц велел бабусе позвать из школы учительницу, благо, школа была в минуте ходьбы, наискосок от нашей хаты, сразу за кузней. Сеятельница знаний прибежала, предусмотрительно отпустив десяток разновозрастных учеников по домам, позволила галантному врагу чмокнуть её в щёчку и поцеловать ручку, забрызганную настоящими немецкими ализариновыми чернилами, и принялась готовить на стол, а жандарм, ведомый дедом, пошел под клён мыть руки, а быть может, и ещё кой за чем.
Когда всё было готово, он зашёл, пригибаясь, в «гостиную», потирая руки от предстоящего удовольствия, так как увидел раскрасневшуюся в хлопотах учительницу.
Он сказал ей какой–то комплимент и собрался было сесть на единственный стул, который всегда выбирал (ещё были две замусоленные колхозными задницами табуретки), входя в светлицу (этот стул, вернее, пара стульев, подарок Георгия старикам в 1939 году во время отпуска после дружественного визита кораблей Черноморского флота в Константинополь, тогда же дядя Жора привёз нам два ящика невиданных в то время апельсин, которыми я обжирался недели две), но он не усёк, что бабуся успела стул переставить. Неуклюжий двухметровый немец, основательно увешанный всевозможной амуницией, гремя, грохнулся на пол…
Он тут же вскочил, невероятно покраснев от оскорбления, страшно ругаясь по–немецки, и выхватил из кобуры револьвер. Видно было, что он способен на всё.
Чего стоило учительнице, бабусе и деду доказать фрицу, что это нелепая случайность, а не злой умысел, Учительница знала сотню немецких слов, так как до войны во всех школах основательно преподавали немецкий, поскольку Сталин считал, что этот иностранный язык пригодится, да и вообще на Украине спокон веков немецкий язык уважали.
Однако расстроенный оккупант не стал в этот раз чаёвничать, а счёл необходимым для сохранения престижа сесть на дрожки и умотать в Софиевку. Мы облегченно вздохнули. Затем, успокоившись и вволю насмеявшись, воспрянувшие участники инцидента дружно сели за стол и основательно подкрепились вареной картошечкой с солёными помидорчиками бабушкиного несравненного бочкового засола. Разговорам об этом событии не было конца.
В эту сельскую школу, где одна учительница вела два десятка детей и сразу 1‑й, 2‑й, 3‑й и 4‑й классы, пошел отираться и я.
Как только приступили к занятиям, в конце сентября сверху поступило указание вывести учеников на сбор лекарственных трав для немецких госпиталей. Видно, фрицы получили изрядную трёпку. Мы собирали желтый буркун (донник), сокирки (живокость), кровохлёбку, спорыш, ещё что–то… Сушили под навесом, потом всё это кто–то увозил в Софиевку.
Ещё в декабре писали как–то контрольную работу, какие–то прописи настоящими ализариновыми чернилами. Дело в том, что чернилами писала в своих образцовых тетрадках учителька, а мы строчили, высунув языки, свои крючки на газетных полях карандашами. Но по случаю высокого контроля (работы потом надо было сдать куда–то или в Запорожье или в Днепропетровск) из района привезли несколько финских тетрадок и каждому ученику выдали по два двойных листа — вдруг получится испортить. И я до сих пор помню волнующий прекрасный запах финской бумаги, ну что за запах!
Как–то следующим летом, а был уже 43‑й, в неурочное время приехал какой–то немецкий офицер проверить постановку образования, так наша учительша привела меня, отперла школьное помещение, поставила меня у доски, и я битый час объяснял бестолковому немцу, сколько будет ножек у коровы и двух куриц вместе и сколько яблок останется у меня из десяти, если я три отдам учительнице… Инспектор похвалил меня, угостил шоколадкой и отметил приемлемый уровень преподавания для аборигенов.
Две длинные военные зимы я был особенно одинок, никакие детские контакты бдительными стариками не поощрялись. Да и вообще селяне жили очень настороженно и замкнуто.
Если было солнечно и безветренно, я обычно брал санки и до изнеможения катался с гигантского сугроба, под которым была погребена хата. Или же часто уходил огородом в балку Чавки и десятки раз съезжал по её склону в камышовую стерню, вмёрзшую в лёд речки. Однажды я распорол камышовым пеньком правую руку и прибежал домой в крови. Бабуля долго причитала, бинтуя руку. Шрамик от камышины ношу всю жизнь.