…Расходились поздно, заполночь. Часто в настороженной тишине хуторка, заброшенного в запорожской степи, над замершими в тревоге и страхе хатами сердитыми шмелями гудели на непостигаемой простым разумом высоте фашистские бомбардировщики, спешившие на Восток добивать наших. Кто мог знать тогда, в зиму с 1941‑го на 1942‑й, что уже в следующую зиму, с 42‑го на 43‑й, роли поменяются и в кромешной темноте зимних ночей загудят в сторону немцев, на Запад, бомбардировщики наши, родные, загудят мажорно и победно?..
Примерно в марте месяце мы с дедом затеяли намолоть кукурузной крупы для мамалыги. Это делалось на обыкновенной мясорубке. Деда крутил, а я кидал зерно в бункер. Туда же попал и мой мизинец… К счастью, всё обошлось малой кровью. Ещё через месяц я влез правой рукой в кипящий ведёрный чайник, — хотел набрать кипятку в кружку для чая. Рука обварилась паром, бабушка больше месяца лечила меня, смазывая ожог гусиным жиром. Кожа сошла, на её месте выросла новая и даже не осталось рубцов и шрамов.
В мае бабушка отметила мой день рождения прекрасным тортом. Опять мы с дедом намололи на мясорубке кукурузы, бабушка просеяла на крупном сите. Из кукурузной крупо–муки сделала тесто, разместив в глубокой чугунной сковороде. Жиров уже не было, так торт выпекли на рыбьем жире, остававшемся с довоенных времен. Украсили его вишнёвым вареньем. Превосходный вкус торта помню до сих пор.
Летом 42‑го, когда жизнь немного успокоилась и мама нашла работу, она на несколько недель брала меня в город.
Как–то мы шли с ней по Геринг–штрассе, на которой снимали комнату, в сторону Большого Базара и подошли к красивому старинному зданию бывшего обкома ВКП(б), а тогда занятого каким–то важным немецким учреждением типа городской управы. Мы зашли в вестибюль, где стоял фрицевский автоматчик и на столиках лежала какая–то, как я теперь понимаю, агит–литература для аборигенов на русском языке и, само собой, на немецком. Какой–то офицер галантно объяснил маме, куда надо обратиться за необходимой ей справкой. Пока она ходила по кабинетам, офицер чего–то рассказывал на ломаном русском языке мне, туземному ребёнку, о фюрере и о том, как тот любит детей. Я с первородным страхом жался к стене и плакал. Но вскоре появилась мама с бумажкой и, пробормотав коварному оккупанту неизменное «Энтшульдиген зи битте!», форсированно вывела меня на улицу.
Пройдя примерно с квартал, мама устала меня тянуть, и я оглянулся. Около того красивого здания появилось двое фрицев с овчаркой, и один из них полез в карман, как мне показалось, за пистолетом. Он даже вроде прицелился в нашу с мамой сторону, и я взревел пароходным гудом, прощаясь с жизнью. Но мама успокоила меня, надежно прижав к себе и объяснив, что пан офицер достал сигарету и закурил, а не прицелился в наши души. У меня отлегло от сердца…
Как–то вечером к нашим хозяйкам Гусаровым зашли попить чаю по–домашнему два совсем нестрашных оккупанта, и один из них, понукаемый воспоминаниями о своих киндерах, оставленных в фатерлянде, даже стал возиться со мной, пытаясь за один вечер выучить языку захватчиков. Он достал из планшетки толстую тетрадь в клеточку, разграфил пару страниц, заполнив их алфавитом, десятком повседневных слов и выражений и числительными до десяти.
Потом все смеялись и пили чай, причем фрицы поминутно хвалили «руссише фрауен» и их невероятно домашний чай с сухариками, который, конечно, был «зер гут!«…
Несколько дней спустя мама повела меня в областной театр, который только что открылся стараниями городской управы. До войны в городе был неплохой драмтеатр им. М. К. Заньковецкой. Теперь в нём выступала труппа артистов из Львова, направлявшаяся в эвакуацию на Восток, но застрявшая в Запорожье из–за быстрого ухода наших. Мама как–то уже после войны говорила, что это была какая–то ленинградская труппа, застрявшая в городе при отступлении, но у меня в памяти отчего–то сидит львовский вариант, вроде как это был тамошний театр и тоже имени Заньковецкой…
Давали музыкальную комедию. Помню бесшабашную песенку:
«В парке Чаир распускаются розы,
В парке Чаир сотни тысяч цветов.
Мне снятся твои золотистые косы,
Снится мне небо, цветы и любовь…»
Даже на галерке, где мы теснились в духоте, было хорошо слышно, но неважно видно…