Термин «русизм» обозначил явление, которое не сводилось к национализму, а было гораздо шире. Партийно-государственный строй уже ничего не мог противопоставить в ближайшей перспективе росту национального самосознания и формированию национальных историографии. Развал СССР в корне изменил и всю систему национального историознания. Национальные историографии были востребованы новыми элитами в качестве официальных институтов.
2. Национальный историк между державностью и интернационализмом
Политическая линия власти в области этнокультурных отношений в 1920-е годы вписывалась в компромиссные решения, характерные для новой экономической политики. Это сказалось и на состоянии национальных историографии. Они были представлены происходившими в основном из местных этнических групп марксистами, а также «старыми» историками, избравшими путь сотрудничества с новой властью. Она им эту возможность предоставляла на условиях политического контроля за их деятельностью, фактически в качестве «попутчиков» (по аналогии с литературным процессом). Кто-то пошёл на сближение с властями на основе своего рода «психосоциального моратория», выражавшегося в позиции: «Не признаём, а подчиняемся»{41}. Кто-то пытался изменить собственное положение «чужого среди своих», заявляя о своей приверженности идеям «экономического материализма» и лозунгам революции. Но под бдительным и ревнивым оком историков-марксистов это плохо удавалось.
Наибольшее развитие национальные историографии получили среди крупных этносов, имевших интеллектуальную элиту, высокую культуру, традиции государственности. В этих этнических анклавах под воздействием курса на «коренизацию советской власти» ускорились процессы образования наций, формирования высокой культуры, которые оказывали воздействие на национальную идентификацию исторического сознания.
Своеобразным индикатором историографической ситуации является судьба М.С. Грушевского, чьё имя стало символом украинской «самостийной» исторической мысли. В начале 1920-х годов под влиянием «сменовеховских» настроений, охвативших часть эмигрантов-интеллектуалов, Грушевский несколько раз обращался к украинскому руководству с просьбами разрешить ему вернуться на родину. В 1924 году ЦИК Украины такое разрешение учёному дал. В этом же году он был избран академиком существовавшей с февраля 1919 года Всеукраинской Академии наук (ВУАН), в состав которой входило историко-филологическое отделение. Академиками ВУ АН стали также историки «старой формации» Д.И. Багалей, О.И. Левицкий, Д.И. Яворницкий, Н.Ф. Беляшевский и др. Сходная картина наблюдалась в других национальных научных центрах. Грузинский историк И.А. Джавахишвили, при участии которого в 1918 году был открыт университет в Тбилиси, занявший пост его ректора в 1919 году, продолжал руководить университетом в первой половине 1920-х годов.
Сообщества национальных историков пронизывали линии противостояния, хотя эти напряжения не могли взорвать обстановку относительной стабилизации, которая сложилась в исторической науке в период «России нэповской». Среди самих историков-марксистов шла борьба за право представлять «истинную» марксистскую науку в своих национально-государственных образованиях. Представители соперничавших групп обществоведов обвиняли друг друга в «национал-марксизме», стремились дезавуировать «ревизионистов» в своих рядах как невольных пособников «буржуазного национализма».
Против «буржуазных» националистов-идеалистов объединялись все марксистские силы, демонстрируя идейную правомочность своих национально-культурных позиций в противовес антимарксистскому, нелегитимному национализму. Двусмысленность положения национальных историков из числа марксистов не только в идейно-политическом смысле, но и в собственно профессиональной сфере была налицо. Ещё можно было преодолеть, допустим, «бесклассовость украинского исторического процесса» по Грушевскому. Но даже чисто технически, в смысле тематизации и структурирования материала, невозможно уйти в конкретном исследовании по истории украинского этноса от порицаемого марксистами «принципа этнографического отмежевания украинского исторического процесса от русского исторического процесса на Украине».
Понятен смысл предложения М.Н. Покровского, обращенного к национальным историкам-марксистам, установить единый фронт русских и украинских историков, «может быть, на время даже позабыв украинские, белорусские и великорусские, как выражаются, традиции»{42}. Однако совершенно неясно, как в исследовательской практике национальных историков, являющихся по своей природе носителями этнокультурных социокодов, это всё должно было выглядеть. К искоренению национальных традиций историознания вёл один единственный путь — путь организационного развала национальных историографии. Этот путь и избрало сталинское руководство в отношении историографии нерусских народов. К концу 1920-х годов стало очевидно, что национальные историографии в том виде, в каком они сложились, неприемлемы для социалистического развития. Сам Сталин располагал разнообразными данными, необходимыми ему для принятия политических решений в области культурно-национальных отношений. Среди них наверняка были впечатления, полученные в ходе встречи с украинскими писателями (с национальными историками он, разумеется, не встречался). Сталин разъяснял «письмэнникам» новую диалектику большевизма, обосновывавшую политику сверхцентрализации власти, унификации национально-государственных и культурных отношений, наращивания насильственных методов в общественной практике («прийти к отмиранию государства путём небывалого расширения функций этого государства»). В этой же плоскости прокомментирован замысел относительно культурно-национальной сферы: «<…> мы проводим политику максимального развития национальной культуры с тем, чтобы она исчерпала себя до конца, и чтобы затем была создана база для организации международной социалистической культуры не только по содержанию, но и по форме»{43}.