Концептуальный тупик очевиден. Этнонациональное оставалось самим собой, несмотря на все методологические и методические ухищрения. Многоопытный Покровский знал, что говорил, когда советовал «на время» предать забвению все национальные традиции. На практике это означало соединение официальной историографии СССР с великорусской национальной традицией. Что и было сделано, только не на добровольной основе. Таким, как Яворский, не оставалось места в историографии и самой новой жизни. После исключения из партии в начале 1930 года, шестилетнего заключения на Соловках он был 9 октября 1937 года постановлением особой тройки приговорён к расстрелу с клеймом «фашиста» и «националиста».
Однако национальную историографию в принципе нельзя уничтожить, не отказываясь от науки как социального института и исследовательской традиции вообще. Национальный историк, теоретически недействительный, продолжал существовать на потребу мобилизационных методов управления в 1930-е — середине 1950-х годов. Когда в Постановлении ЦК ВКП(б) об идеологической работе в парторганизации Татарии 1944 года говорилось о необходимости устранить допущенные отдельными историками серьёзные недостатки националистического характера в освещении истории Татарии, все причастные к идеологии и культуре понимали, что речь идёт прежде всего о национальных историках. А указания адресованы местным политическим элитам и касаются они их позиции и поведения в целом.
Национальный историк Наки Исанбет, занимавшийся эпосом об Идегее, фигурант разборок в ЦК партии, ноябрьского 1944 года постановления бюро Татарского ОК КПСС, посвященного его статье об этом дастане, неизменно служил объектом разоблачений и поучений. Ещё в начале 1930-х его объявили участником мифической организации писателей «Джигедян» («Семёрка»), арестовали, но вскоре вместе с другими отпустили. Собранные местными чекистами материалы тогда не потянули на приговор в Особом совещании ОГПУ. Дела вернулись из Москвы с пометкой: «В них только намерения, а фактов действия нет». Критика в адрес Исанбета продолжалась и в 1960–1970-е годы{49}.
Лик национального историка проглядывал в рецензиях{50},[5] и некрологах[6]. Его голос пробивался даже на самых жёстких проработках и обсуждениях. Оговариваясь, что судьбы народов СССР «столь тесно переплетены, что по существу и объекты изучения в основном являются одними и теми же»{51}, представитель национальной историографии всё же ставил вопрос о значении украинской, белорусской, других историографии.
В этих условиях функции национальных историографии в значительной мере перешли к союзной историографии. Именно историки центра в первую голову отвечали за разработку и крупных, и многих локальных проблем историографии национальных регионов СССР. Теоретическая эклектика, составлявшая суть сталинской и постсталинской государственной идеологии, позволяла разным группам историков находить отдушины и особые способы реализации себя в качестве профессионалов. В свою очередь, такое положение расширяло базу режима, позволяло ему балансировать между разными идеологическими компонентами и их носителями. Любого историка можно было, когда надо, обвинить в перерождении — то ли в сторону революционной левизны и шовинизма, то ли в сторону буржуазного национализма и мещанского филистерства.
5
«Рецензируемая книга является первым опытом написания истории таджикского народа и принадлежит перу таджикского историка и общественного деятеля».
6
В извещении о кончине историка С.И. Джанашиа говорилось, что он «отражал кипение грузинской научной общественности». — Вопросы истории. 1948. № 1. С. 159.