— Клод Винклер… — задумчиво произнес Шлегель. В этот момент Принцесса поднялась со своего места, чтобы налить нам очередную порцию спиртного. — А чем он сейчас занимается? — спросил он ее.
— Чем?! Да тем же, чем и раньше, — работает на секретную службу бошей! — фыркнула Принцесса и, налив нам в бокалы, продолжила: — Ну и наглец! Посметь вновь заявиться сюда!
Я предупредительно накрыл свой бокал рукой, не желая продолжать пить. Ничуть этим не огорченная, Принцесса налила виски себе и Шлегелю.
— Убью, убью этого мерзавца, пусть только сунется ко мне, — в раздражении продолжала она. — Меня считают старой безмозглой коровой… но я сделаю это! Вот увидите!
Сейчас было именно то время, когда все более многочисленные группки туристов совершали свои нашествия на бары и ресторанчики города. Разгуливая по улочкам, они присматривались к вывешенным меню, оживленно обсуждали незамысловатую пачкотню местных художников, промышляющих своим бизнесом на набережной. Но этот бар они явно обходили стороной. За все время, пока мы здесь сидели, сюда не заглянул ни один посетитель. Выражаясь словами Шлегеля, это был гадюшник. Захватанные бутылки с наполовину разбавленным коньяком, шампанское с явно переклеенными этикетками, толстозадая официантка с безразличным взглядом, скрипучая лестница, расшатанные кровати, замызганные покрывала… Все это запустение оказывало тягостное впечатление.
— Так, значит, это Клод-адвокат предал нас, — задумчиво произнес я.
— Слушай, Чарли! Ты как… с тобой все в порядке? — ни с того ни с сего спросила Принцесса, заглядывая мне в глаза.
— Да, а что?
— Вид у тебя какой-то кислый. Смотри, того и гляди стошнит! — забеспокоилась Принцесса. Что и говорить, у человека, проработавшего в баре более тридцати лет, глаз наметан, — того, кого должно вот-вот вывернуть наизнанку, он определяет безошибочно…
Глава 8
— Мы не могли вот так просто взять и убить его, поэтому мы тщательно планировали покушение на него. — Серж Френкель продолжал сидеть, низко склонившись над письменным столом, внимательно рассматривая через увеличительное стекло марки на каком-то конверте. Затем он перевернул его и также скрупулезно, миллиметр за миллиметром стал исследовать франкировочные знаки. — Да, мы со всей серьезностью планировали это покушение, — продолжил он. Потерев уставшие от перенапряжения глаза обеими руками, он протянул мне этот конверт со словами: — Взгляни-ка на штемпель! Тебе он о чем-нибудь говорит?
Слегка склонившись над столом так, чтобы не задеть разложенные на нем пинцет и небольшую флюоресцентную лампу, которой он пользовался для выявления разного рода подчисток и подделок на бумагах, я тоже стал пристально рассматривать конверт. Хотя штемпель был сделан небрежно, но на одной из его сторон все же можно было разобрать некоторые буквы.
— Это штемпель почтового отделения на Варик-стрит, так?
— Правильно. А как насчет указанной на нем даты?
— Кажется, 1930-й…
— Да, вероятнее всего, — подтвердил он мою догадку. Затем забрал конверт обратно, осторожно касаясь его лишь самыми кончиками пальцев. Это был солидных размеров конверт из кремовой бумаги с тремя крупными американскими марками и броским штемпелем, гласящим: «Первый европейский авиарейс „Пан-Америкэн“. „Граф Цеппелин“».
— Что, очень ценная вещь? — спросил я.
Он аккуратно вложил свой конверт в пластиковый пакет и убрал его в большой альбом, битком набитый такими же реликвиями.
— Лишь для тех, кто хочет их иметь! — торжественно произнес он и без всякой причины продолжил: — Да, мы намеревались устранить Клода-адвоката. Это было в 1947 году. Тогда он выступал со свидетельскими показаниями в одном из судов в Гамбурге. Пина узнала об этом из сообщений парижских газет.
— Но вы так ничего и не предприняли?
— Не совсем так… Наша злость, наша обида происходили от естественного неприятия предательства как такового. Но в действительности Клод никакого предательства не совершал! Он был настоящим немцем и выдавал себя за француза лишь с тем, чтобы содействовать борьбе, которую вела его родина…
— Оставьте, пожалуйста! Это пустая софистика! — не удержался я.
— Подожди! Ты не припоминаешь того акцента, с которым он говорил, когда мы были вместе?
— Он неоднократно говаривал, что прибыл с севера Франции.
— По-твоему выходит, что мы нигде никогда не бывали и заметить в нем боша просто не могли, так, что ли?
— Да, у нас не было возможности разъезжать по всей стране и сравнивать где кто как говорит! Правда, за исключением одного человека — Мариуса. Только он мог провести такое сравнение. Впрочем, именно это обстоятельство, видимо, и предопределило его судьбу.
— Я тоже так считаю, — негромко произнес Френкель. — Но заметь, что и жизнь самого Клода, пока он находился среди нас, тоже постоянно висела на волоске. Ты хоть раз задумывался над этим?
— Только те люди были нашими людьми, Серж! Я говорю о тех людях, которые погибали в ужасных муках в нацистских лагерях смерти. Могу ли я после этого воспринимать ваш рационализм и вашу логику? Нет, никогда! И я полагаю, что вам лучше оставить это ненужное всепрощенчество и перестать играть роль набожного…
— …иудея. Ты это имеешь в виду?
— Я не знаю, что я имею в виду! — вспылил я, выведенный из равновесия его фразой.
— Успокойся, Чарльз! Эта горячность не в твоем характере. Ты ведь всегда рассуждал спокойно и основательно. Без тебя мы непременно бы кинулись в партизанщину, вместо того чтобы тихо и незаметно создавать мощную подпольную сеть, которая успешно действовала до самого последнего дня войны. — Вскинув голову, он испытующе посмотрел мне в глаза и спросил: — Теперь ты считаешь, что мы действовали неверно и все это было не так как нужно?
Я не стал отвечать на его вопрос. Взяв со стола несколько его драгоценных конвертов, я принялся их сосредоточенно рассматривать.
— Выходит, мы сражались не с тем противником? — уже как бы спрашивая самого себя, продолжал Серж Френкель. — Ну и пусть!.. Все это уже в далеком прошлом, и войны больше нет. Сейчас меня больше интересует, чем торгует твой дружок, Шемпион, со своими арабами.
— Оружием, вы это имеете в виду?
— А разве я упоминал об оружии? — с напускным недоумением переспросил меня он. В окне за его спиной был виден прекрасный вид старой Ниццы. Полуденное солнце медленно шло на закат, заливая своими багряными струями черепичные крыши домов.
— А ведь это вы воссоздали нашу бывшую разведсеть, не так ли? — спросил я, стараясь несколько изменить тему разговора.
Вместо ответа на мой вопрос он показал пальцем на необычно большую, замысловатой формы лампу, которая занимала значительную часть дивана, на котором я и располагался.
— Это отличная инфракрасная лампа. Мне частенько приходится ею пользоваться, так как нынешняя погода дурно влияет на мой артрит. Если она тебе мешает, то отодвинь ее в сторону! — произнес Френкель, как если бы мой вопрос вообще его не касался.
Такой слишком резкий поворот в нашем разговоре меня совсем не устраивал, и я, так же не обращая внимания на его слова, продолжил:
— Я говорю о сети «Герника», Серж! — Он по-прежнему смотрел на меня ничего не понимающими глазами и молчал. Как ни странно, но все намеки, недосказанности этого разговора «глухих» только теперь начали выстраиваться в моем сознании в единую и цельную систему доводов и заключений. — Так вы вновь взялись играть в шпионов ради денег или потому, что все так сильно ненавидели Шемпиона? Ну скажите же мне, в чем причина, почему? — напрямую спросил я его.
Серж Френкель не стал ничего отрицать. Хотя его молчание и не доказывало того, что я прав в своих догадках. Ведь он был тем человеком, который отнюдь не стремился безоглядно расставлять все точки над «и», тем более когда однозначный ответ может обернуться серьезными неприятностями.
— Любознательность, даже чрезмерная любознательность не является чем-то противозаконным, Чарльз! Тем более здесь, во Франции, — уклончиво ответил Френкель.