Он провёл рукой по её бёдрам до самого сокровенного места, где свет сиял на мягких рыжих волосках, и поблёскивала влажная плоть. Лайл скользнул пальцем в узкое устье и погладил его. Оливия выгнулась дугой под его рукой.
Ему было известно, как доставлять удовольствие. Он больше всего на свете хотел подарить удовольствие ей, но она так быстро воспламенилась, что все мысли сгорели без следа. Остались лишь инстинкты и жажда. Это так естественно: два молодых тела, чьи плоть и кровь взывают друг к другу, и зов в крови столь же яростный и неодолимый, как самум.
Оливия притронулась к его члену, её гладкие пальцы заскользили по его длине, смыкаясь вокруг, вверх — вниз, вверх — вниз.
Лайл зарычал, оттолкнул её руку и вошёл в неё, наткнувшись на тесноту и сопротивление, и Оливия выгнулась, с лёгким удивленным вскриком, и её тело напряглось. Он глубоко поцеловал её, и в глубине этого поцелуе, казалось, таились запасы желаний, которые хранились целую вечность.
Оливия обвила его шею руками, потом обхватила ладонями его лицо. Напряжение ослабело, и она поцеловала его в ответ с безжалостной силой. И пока они целовались, во время этого долгого поцелуя, он вошёл в неё снова, ещё глубже. Она немного напряглась, но не отстранилась и не стала отталкивать его.
Голос или воспоминание донеслись издалека, с предупреждением.
Остановись. Время остановиться.
Но предупреждение было таким туманным, а Перегрин уже потерял осмотрительность, охваченный самой настоящей жаждой. Он находится в ней, и она принадлежит ему, и он может только входить в неё снова и снова, заявляя на каком-то примитивном языке «моя». Моя. Моя.
Где-то в пульсирующем безумии он ощутил, как напряжение спадает, и она начинает двигаться навстречу ему, отвечая.
Ногти Оливии вонзились ему в спину. Её тело вздымалось ему навстречу, снова и снова, быстрее и быстрее.
Тут это произошло, во внезапном, необузданном наплыве: последнее бешеное усилие, и взрыв счастья и удовольствия. И чувство погружения в сумасшедший мир, где звёзды взлетают вверх или падают в бездну неба.
Потом стало тихо, и только их сердца продолжали неистово колотиться.
Оливия лежала под ним, ошеломлённая.
Безнравственным гравюрам было далеко до этого. Она едва могла осознать всё. Такая проникновенная интимность. Такие возвышенные чувства.
Великий Боже!
Она ощущала, как сердце успокаивается и дыхание замедляется. Его член выскользнул из неё, и она почувствовала печаль и невозможное счастье одновременно.
Этот ужасный, ужасный поход под ледяным ливнем по бесконечной дороге. Самое худшее и тёмное время в её жизни.
Даже когда папа умер, и сердце её разрывалось, у неё, по крайней мере, была мама.
Этой ночью она ощутила себя совершенно одинокой, вглядываясь в громадную темноту замка, который ничем не манил ее, ни одно окно не светилось, чтобы поприветствовать ее.
И вот как все это закончилось. Она оказалась в некотором роде на небесах, но не на тех добропорядочных, скучных небесах, о которых болтают люди. А в его объятиях.
Лайл сместился в сторону, перекатившись на бок, увлекая ее за собой. Он притянул ее зад к своему паху, опустил голову ей на плечо. Его ладонь обхватила ее грудь.
Оливии хотелось умереть от удовольствия при этом интимном, властном прикосновении. Ее сердце перевернулось само по себе. Она боялась заговорить, боялась возвращения обратно в мир. Она ухватилась за этот момент, когда всё, наконец, встало на свои места, поскольку они вместе и любят друг друга телом, и сердцем, и душой. На краткий бесконечный миг весь остальной мир, вся остальная их жизнь и грубая реальность оказались в стороне.
Голос Лайла, тихий и охрипший, прервал тишину:
— С тобою всё в порядке?
Да, наконец, впервые.
— Да.
— Я думаю… — начал он.
— Не думай, — посоветовала Оливия. — Давай не будем думать хотя бы немного.
Она положила руку на его ладонь, обхватившую её грудь:
— Не шевелись. Ничего не делай. Давай просто… побудем.
Повисла долгая тишина, но не спокойная. Она могла чувствовать, как в нём нарастает напряжение.
Поскольку Перегрин добрый и честный.
— Я думал, что ты умираешь, — тихо сказал он.
— Я тоже так думала, — созналась Оливия.
— Я думал, ты будешь становиться всё холоднее и холоднее, не переставая дрожать, пока не умрёшь на моих руках.
Тогда она была такой замёрзшей и такой несчастной, что могла просто позволить этому случиться, как бы оно ни было, несмотря на все его усилия. Теперь Оливия вспомнила: яростное движение его рук на её теле, боль, когда он заставлял кровь в ней двигаться снова… Его руки, его руки…