-- Дорогой мой коллега, я к вам с просьбой!
-- Что за просьба?
-- Позвольте мне на казни присутствовать. Если вас назначат, откажитесь, дорогой мой!
Кротов побледнел и с омерзением выдернул свою руку.
-- Черт знает, что вы говорите! -- резко сказал он, -- за кого вы меня считаете, чтобы я на такую гадость смотрел?
Честовский на миг смутился, но потом улыбнулся и закивал головою.
-- У-у горячий какой! Понятно, не хорошо. Но мне для научных целей. -- прибавил он.
Кротов отвернулся от него к фельдшеру и сказал:
-- Идемте, Кузьма Никифорович!
-- Кровожадный зверь, можно сказать, -- тихо проговорил фельдшер, идя следом за Кротовым и потом еще тише прибавил: -- трогательная картина, идиллия, можно сказать...
-- Вы про что?
На лице фельдшера отразилось волнение, он еще понизил голос:
-- Старший рассказывал, а ему жандарм. Она, это, с тем-то в любви. Назад из суда вместе ехали; он ее обнял и ехали так. Потом он ее на руках из кареты вынес. Жандармы-то добрые попались. Дозволили... Тут их разняли... поцеловались...
Салазкин вздохнул и отвернулся...
Они пошли по госпиталю.
Кротов, вернувшись домой, еще не успел войти в переднюю, как услышал тревожные нервные голоса:
-- Ну? Что? Помиловали?
Маня и Петя выбежали в переднюю, жена стояла в дверях стоовой, Суров -- в дверях кабинета.
-- Рано еще. Никакого ответа, -- Сказал Кротов, раздеваясь.
-- Да, ведь, это по телеграфу! -- воскликнул нервно Суров, -- десять минут.
-- Ну, брат, это не котят топить, 10 минут! Вероятно думают, справки наводят, а то и с Петербургом сносятся. Мы, ведь, всех их порядков не знаем. Давайте обедать!
И разговор за обедом и за вечерним чаем был все на ту же мучительную тему: утвердят приговор или нет?
Маня два раза плакала, Петя угрюмо грыз ногти, Суров сосредоточенно молчал, изредка прерывая молчание желчными речами.
Кротов передал общее убеждение, что если не всех, то Холину, наверное, помилуют.
-- Все ее жалеют! -- прибавил он.
-- Ну, это у вас, в тюрьме, -- сказал Суров, а там -- выше -- руководятся иными соображениями. Тьфу! Какие там соображения, я думаю, все это от состояния чьего-нибудь желудка зависит.
В эти дни, в которые решалась судьба приговоренных, словно кошмар охватил всех в доме Кротова.
Утвердят приговор или помилуют, и Кротову казалось порою, что это решение так близко касается его, словно готовят петлю на шею его дочери или сына.
Всех охватило волнение. Ночью Маня вскрикивала и стонала; жена беспокойно ворочалась и вдруг просыпалась и окрикивала его:
-- Ты не спишь?
-- Нет!
-- Как ты думаешь, помилуют их?
-- Не знаю...
Суров не спал третью ночь. Он уходил из дому, а потом, осторожно вернувшись через кухню, сидел до рассвета перед раскрытой печкой и курил папиросу за папиросой. Лицо его осунулось, черты заострились, глаза горели лихорадочным блеском,
Это же напряженное состояние чувствовалось и в тюрьме.
Начальник ходил все время с нахмуренным, озабоченным лицом; помощники, особенно дежурные, были нервно настроены; даже старшие и младшие надзиратели стали серьезны и пасмурны. Игра в шашки на время прекратилась, и врач Честовский теперь каждое утро появлялся в дежурной и, поздоровавшись со всеми, неизменно спрашивал:
-- Нет еще?
-- Нет, -- отвечал ему кто-нибудь, и затем начинались тяжелые для Кротова разговоры о мерзких подробностях.
-- Дмитрий Иванович палача нашел! -- известил однажды дежурный.
-- Каторжный?
-- Какой, аматер нашелся, по профессии мясник! На 4 месяца за кражу посажен. Сам вызвался.
-- Надо будет с ним поторговаться, -- сказал пухлый Прокрутов, -- хочу веревку купить...
-- Аматер -- это опасно. В этом деле и уменье нужно, -- озабоченно сказал Честовский, -- можно по неопытности и на 10 минут затянуть всю историю.
-- Да неужели? -- воскликнул дежурный.
-- Как же, видите ли в чем дело... -- и Честовский, с самодовольной улыбкой, стал объяснять сущность смерти через повышение.
Кротов поспешно вышел из комнаты.
В госпитале он оправился.
-- Ничего насчет их неизвестно? -- нервно спрашивал у него фельдшер.
-- Ничего еще, -- отвечал Кротов.
Этот Салазкин с пестрым галстуком, с пошлым фатовским лицом оказался душевнее и человечнее многих других.
Раз он дрогнувшим голосом сказал Кротову:
-- Я ни за что туда не пойду. Пусть откажут!
-- Людвиг Сигизмундович будет за нас, -- ответил Кротов.
Шел уже третий день.
Когда Кротов возвращался домой, на полдороге его встретил Суров.
-- Что?
-- Еще ничего. Нет ответа...
Они пошли домой.
-- Что же они-то переживают! -- глухо проговорил Суров и вдруг остановился. -- Не могу я на людях быть. Ты иди, а я еще погуляю, -- и, повернувшись, он быстро пошел по улице.