Суров съежился и прижался в самый угол дивана, видимо наслаждаясь и отдыхом, и теплом, и куреньем.
-- Побелели, поредели кудри, часть главы моей, -- ответил он, -- зубы в деснах ослабели и все прочее... Одно слово: время. Но для тебя оно прошло, кажется, не совсем бесследно. Отец семейства, обстановка... Свой дом. Может, и генерал? Ну, рассказывай, как достиг?
Кротов не без самодовольства улыбнулся.
-- Бога гневить нечего, генеральства мне не надо, а устроился. Меня любят, знают, есть практика. Десять лет, ведь, тут! -- Кротов замолчал, потом вздохнул и прибавил: -- Я до этого времени много пережил, Виктор!..
-- Зови меня Алексеем.
-- Да, Алексей, запомнить надо...
-- Постарайся. Алексей Викторович Суров.
-- Алексей, Алексей... Хорошо! Да, много пережил я за это время.
И Кротов начал рассказывать пережитое, вспоминая про все свои мытарства. Как он женился на четвертом курсе и ему пришлось и семью держать и учиться. Потом земская служба, где надо было ладить и с предводителем, и с председателем, и с исправником, и со старшим врачом, а если тот жил с акушеркою, то и с нею!..
-- Да! А по молодости не мог. И мотался с конца в конец по государству Российскому. Двух детей на эпидемиях потерял -- одного дифтеритом, другого скарлатиной. Да! Наконец, попал сюда в земство; у предводителя дворянства, князя Томилина, жену вылечил, и вот тут врачом пристроился. Так-то, -- окончил он, -- теперь живу оседло. Дело делаю и доволен...
-- Доволен... -- вполголоса повторил за ним Суров. Кротов встал и взволнованно подошел к дивану. Абажур лампы скрывал в густой тени плечи и голову Сурова, и Кротов заговорил, обращаясь к светящемуся кончику его папиросы.
-- Вот ты с усмешкой сказал про мою службу: не то в полиции, не то в тюрьме...
-- Я не знал, что ты врач...
-- Все равно! Пусть не врач! Разве я не могу везде служить честно, внося в свое дело человеческие отношения, помогая -- по мере сил -- слабому, облегчая участь страдающего? Да еще где? В тюрьме? Где так дорого всякое внимание, всякая ласка. Нет, ты не прав. Я думал об этом, много думал, и до сих пор мне не в чем упрекнуть себя и не за что покраснеть.
Он взволнованно прошел от дивана к двери и назад к дивану.
-- Гм... я рад за тебя, -- сказал из темноты Суров, -- во всяком случае я, думая о тебе, никогда не допускал, что жизнь тебя может оподлить.
-- Никогда! -- горячо подтвердил Кротов.
-- Но притупить... может...
-- Папа, самовар подан! Мама зовет! -- заглянув в комнату, сказала Маня.
Суров быстро встал с дивана и, подойдя к Кротову, положил ему руки на плечи и сказал с молодым порывом:
-- Но дочка у тебя -- одна прелесть! Если не обманывают ее глаза, то душа ее чиста и возвышенна. Одна?
Кротов радостно улыбнулся.
-- Сын еще, Петр, погодки. Да, брат, они у меня чистые. Жизнь их не тронула. Вот познакомишься с ними, увидишь. Идем! -- и он обнял Сурова.
-- Помни: Алексей Викторович Суров, -- сказал Суров, собираясь идти, и остановился, --Черт возьми, кажется, гости к вам!
В передней слышалось сопенье, кто-то снимал кожаные галоши; потом громко высморкался и зашаркал по полу.
Кротов махнул рукою.
-- Это мой партнер в шахматы. Здешний учитель истории. Только, пожалуйста, для спокойствия, -- спохватился он, -- не волнуйся и не спорь, если он что-нибудь насчет современности ляпнет.
Лицо Сурова осветилось лукавой усмешкой.
-- Черносотенец?..
-- Почти...
-- Как ты?..
Кротов отрицательно покачал головой и сказал:
-- Я не мог уклониться от выборов и подал за октябриста, но в душе я -- кадет!
Суров весело и громко рассмеялся.
-- Черт возьми, совсем красный.
-- Смейся, -- сказал Кротов, -- и любовно прибавил:
-- Тебе, кажется, все еще 20 лет!..
-- С хвостиком...
Кротов снова обнял его.
-- Так не спорь с ним...
-- Что я дурак, что ли? Спорят только до 23 лет, да и то по глупости.
VI
Они вошли в уютную столовую.
Пухлов сидел уже на обычном месте и при входе незнакомого человека устремил на него свои круглые глаза. Маня толкнула брата и что-то шепнула матери.
Жена Кротова приветливо улыбнулась Сурову, которого подводил к ней муж, а потом дружески протянула ему руку и сказала:
-- Милости просим! Это наша Маня, это Петя. Оба большие уже. Этой весной кончают. А это -- наш старый знакомый -- и она назвала Пухлова.
Пухлов колыхнул ее грузным телом и протянул Сурову мягкую с короткими пальцами руку.
-- Совсем в наши Палестины или проездом изволите быть? -- сипло проговорил он.