“Кирюха! – вскричал, точно спохватился, нарядчик. – Поцелуемся, что ли... Такая, брат, жизнь”. И уже невозможно было понять, кто что сказал. Где ж мы его положим, пробормотала женщина. С нами и положим, выговорил хозяин. Нешто уместимся? – спросила она. Втроём лежали в тёмной избе, женщина посредине. Что-то хлюпало, поскрипывало, постанывало в сенях и за окнами. Мужской голос пробормотал:
“Маша...”
“Спи”.
“Маша, прости меня”.
“За что тебя прощать?”
“За всё... Простишь? Иди ко мне, Маша...”
“При нём, что ль?”
“Он спит. – Земеля! ты спишь?.. – Маша, может, ты с ним хотела? Я не обижусь. Маша, он не слышит”.
Ты погружаешься в тело женщины, ты там, тебя больше нет, и нет выхода, ты бредёшь в ночи, навстречу мерцающему огню, и на тысячу километров кругом ни единой души – леса и болота. Но когда странник подошёл к костру, оказалось, кто-то сидит, загородив пламя, в ушанке и телогрейке; он окликнул сидящего, и тот медленно повернул к нему корявое морщинистое лицо, чего тебе надо, спросил он; хочу с тобой поговорить, ответил скиталец; с кем это, возразил тот, нет меня, ступай откуда пришёл.
Странник сказал: я заблудился, позволь мне погреться, а кто ты такой, меня не касается, и знать не хочу, и спрашивать не стану... А впрочем, нет, знаю: ты тот самый Беглец, который ушёл с концами, сколько разных известий, разных параш я слыхал о тебе. Не то форму украл, шапку со звёздочкой, солдатские портки, не то через подкоп, запасся керосинчиком, и никто тебя не поймал, полил шаги керосином, собаки не взяли след. Но будто бы затосковал по лагерю и вернулся – сам, по своей воле. И тотчас никого не стало, путешественник один сидел возле угасающего огня.
Ночью захотелось по малой нужде. Приезжий выбрался из постели, ощупью добрался до двери, вышел из сеней на крыльцо. Небо очистилось и сверкало брильянтами звёзд, как в далёкие небывалые времена. В сенях, накрытое чистой дощечкой, стояло ведро, висел ковш. Он напился. Отворив дверь в избу, он увидел на столе огонёк, колпачок был отвинчен, ламповое стекло лежало рядом. Приезжий опустился на табуретку, сидел напротив женщины; некоторое время молчали.
“Вот такие дела...”, – пробормотал он, и снова наступило молчание.
Она разглаживала рубашку на коленях, разглядывала ладони.
“Маша, – сказал он, – я ведь за тобой приехал”.
В зыбке зашевелилось, застонало дитя, она качала кроватку, покачивала головой, приговаривая: “Ш-ш, ш-ш!”
“Маша, – проговорил гость. – Я жить без тебя не могу. Маша, поедем со мной”.
“Куда?” – спросила она, усмехнувшись.
“В Москву”.
“Чего я там не видала”.
“Маша...”
“Ну”. Так говорили здесь, когда хотели сказать: и что же? Что дальше?
“Возьмём с собой ребёнка”.
Он добавил:
“У меня комната в Москве. (Она опустила голову). Маша. Ты ведь меня любила”.
“Было дело”, – сказала она.
“А теперь? Разлюбила?”
Она пожала плечами, еле заметно покачала головой.
Утром Сапрыкин встал мрачный, молчаливый. Нашёл остаток, опохмелился. Ели многоглазую яичницу с огромной чугунной сковороды, друг на друга не глядели.
“Чего уж там, – сказал хозяин, вставая, – давай провожу тебя”.
L Суд
День без числа
География карательных, наблюдательных, исправительных, или как там их следует называть, учреждений ещё ждёт своего Страбона. В новой повестке стоял не Кузнецкий мост, а какая-то неслыханная улица. В отчаянии писатель думал, что его так и не оставят в покое.
Зато войти внутрь не составляло труда: никаких проходных, никто не спрашивает пропуск. Снаружи здание казалось не таким огромным. В действительности это был лабиринт. Плетёшься по длинным сумрачным коридорам, сворачиваешь в другие коридоры, поднимаешься на другой этаж, снова спускаешься, и всякий раз видишь в окнах на лестничных площадках другие улицы, если не вовсе другой район. Возможно, несколько зданий были соединены друг с другом. Писатель всматривался в таблички на дверях, на русском, но непонятном языке, толкнулся раз-другой наугад, там шли важные заседания, оттуда махали руками, требуя, чтобы ты не мешал. В другие комнаты вовсе невозможно достучаться. Изредка кто-то выбегает с озабоченным видом, с папкой под мышкой, служащие снуют по коридору, что-то показывают рукой на ходу, никто не отвечает на твои вопросы. Ты стоишь в замешательстве перед доской объявлений, здесь всё как обычно: инструкция на случай пожара, список злостных неплательщиков членских взносов, распределение путёвок.
Ты вошёл в зал, свет бил из окон, мешая с порога разглядеть сидящих за длинным столом на помосте под портретом правителя. Пятеро в масках, что наводило на мысль о тайном судилище, шестой посредине, это был человек с голым черепом, на котором играли блики, с лицом скопца, в судейской мантии, наброшенной на плечи, – по-видимому, председатель. У торца сидел секретарь. Маски разных цветов были, как выяснилось, женщинами.
Публики не было, стояли ряды пустых стульев. Подойдя к помосту, писатель слегка поклонился. Подскочил секретарь, принял от него большую, свёрнутую в трубку и перевязанную шёлковой ленточкой, словно почётная грамота, повестку. Писатель сел в первом ряду.
“Я не разрешал вам садиться”, – заметил председатель.
Он развязал ленточку, внимательно изучил повестку, развернул папку с делом и проверил установочные данные: фамилия, имя, отчество, год рождения и так далее. Прежние судимости?
Писатель не понял.
“Я спрашиваю, – терпеливо сказал председатель, – были ли вы раньше под судом”.
“Нет”.
“Неправда, – возразил председатель, – вы были репрессированы. Здесь имеется справка об освобождении. Вы были осуждены по статье...”
Он зачитал документ.
“Видите ли, это было Особое совещание. Так называемая тройка. – Писатель, стараясь улыбаться, процитировал Гоголя: – Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка...”
“Семёрка”, – поправил кто-то.
“Туз, – сухо сказал председатель. – Попрошу отвечать на вопросы. Итак, вы были судимы”.
“Заочно. Решение принималось по списку, а осуждённому предъявляли бумажку, надо было только расписаться”.
“Это известно, можете не объяснять. Правда, карточный термин слышу впервые... Но как бы то ни было! Это были другие времена, и незачем вспоминать”, – заключил человек в мантии, упустив из виду, что он только что спрашивал о них. Он захлопнул папку, склонил блестящий череп направо и налево: будут ли вопросы к подсудимому?
“У меня вопрос, – сказала чёрная маска, крайняя слева. – Как по-вашему, что самое главное в жизни?”
Писатель развёл руками. Надо бы ответить, подумал он, любовь к родине.
“Литература, – сказал он и тут же пожалел, вспомнив, что всё, что не разрешено, запрещено. – То есть... я хочу сказать... – он запнулся. – А вы как думаете?”
“Вопросы задаём мы, – сказал председатель. – В виде исключения я отвечу. Самое главное – это любовь”.
“К родине”, – добавил писатель.
“Оставим политику. Просто любовь. Не правда ли?”
Маски дружно закивали.
“Прошу”, – наклонил голову председатель.
Чёрная маска заговорила:
“С вашего позволения, я начну с мелкого, но, на мой взгляд, характерного факта. Всякий раз, когда он бывал у меня, а это происходило каждый день, он залезал с ногами на диван. Мне надоело напоминать ему, что я на этом диване сплю... Это первое. Во-вторых, когда я ему что-нибудь рассказывала, он смеялся надо мной. Например, был случай, когда мне нанёс визит мой дальний родственник, Козлов. Это была купеческая семья, с которыми породнились Тарнкаппе. Между прочим, название переулка...”
“Ясно. Но суд рассматривает вопрос о любви”.
“Вот именно! Речь идёт о любви... Когда я ему рассказала об этом визите, он заявил... – маска всхлипнула, – заявил, что всё это мне приснилось!”
“Успокойтесь, – мягко сказал председатель. – Мы вас слушаем”.