“Забавная игра, – отвечал писатель, входя в спальню. – Зачем играть в литературу. Литература сама есть игра”.
“Смотря как подойти к вопросу, – возразила она. – Ты готов? Где твой стилум? Где восковые таблички? Гусиное перо? Пишущая машинка?”
Она стояла спиной к писателю.
“Я вижу тебя в зеркале. Ты невысокого роста. Это оттого, что у тебя коротковатые ноги. Но это не портит твою красоту. У тебя прекрасно сформированные бёдра, плотные белые ягодицы. Впрочем, я не могу описывать женщину, которая повернулсь ко мне задом...”
“Старый ловелас! Начни со спины”.
Писатель обнимает женщину, по-прежнему глядя в зеркало, её груди лежат, как в чашах, в его ладонях.
“Это что, часть сюжета?”
LX Ремонт отечественной истории. Не надо искать женщину – она отыщет вас
10 июля 1997
Господа, дело идёт к концу; сколько лет вы не были в городе? Небось соскучились. Москва изменилась – это вам скажет каждый. Прямо тут же, из автомата на улице, можно позвонить за границу. В киосках продаются иностранные газеты. В книжных магазинах бывшая крамольная литература. В булочных хлеб по нормальной, выше прежнего, цене. Никаких блатов, никаких дефицитов, всё всем доступно – разумеется, кроме тех, которым недоступно. Всё сыты – кроме голодных. Мирно, бок-о-бок с кремлевскими звёздами сверкают новенькие двуглавые орлы. Веют трёхцветные флаги. В подъездах не пахнет мочой.
Стало ещё тесней, ещё шумнее... да, пожалуй, и веселей! То есть не то чтобы, но всё же. Если вас не пугает давка в метро, не смущает толчея на тротуарах, не оглушает грохот транспорта, выкроите полчаса, чтобы прогуляться по городу. Поезжайте до станции с восстановленным историческим названием, поднимитесь наружу, на площадь, где ещё недавно стоял на круглом постаменте суровый муж в долгополой шинели, где доныне высится славная цитадель – с некоторых пор её украшает мемориальная доска в честь безвременно ушедшего шефа Государственной безопасности. Здание охраняется, и нет возможности забросать фекалиями эту скрижаль. Бог с ней. – Высоко над рядами мертвенно отсвечивающих окон, кабинетами владык, над стенами прогулочных дворов для заключённых на крыше, в бледно-голубом небе плещется трёхцветный стяг самодержавия, православия и народности.
Ещё немного пешочком куда глаза глядят: перед вами сквер с памятником Первопечатнику Ивану Фёдорову. Перед вами заново отделанная Иверская. Три четверти века ожидала она ремонта, подобно тому как вся наша, порядком износившаяся, отечественная история давно и настоятельно требовала капитального ремонта.
Работы, впрочем, предпринимались не раз. Но всякий раз неудачно. Только было замажут трещины, оштукатурят, покрасят так быстро, наведут марафет – опять всё валится. Будем надеяться, что теперь яркие краски нашей истории не пожухнут на другой день, позолота не облупится.
Итак, стало быть, Иверские ворота... За двумя арками видна великолепная, блестящая от солнца площадь с далёким Василием Блаженным и несколько портящей перспективу глыбой гостиницы “Россия”. Между арками, у подножья вновь отстроенной игрушечной церкви удобно расположился представитель вольной профессии. Он немолод, лыс, в сивой нечёсаной бороде и железных очках на носу, из которого торчат седые волоски. Ноги в портках, видавших виды, в башмаках загодочной судьбы, лежат на земле, между ногами молчаливо взывает к милосердию древняя фетровая шляпа.
Ага! Женщины всё ещё не оставляют его вниманием. Стройная, юная, светловолосая, в платье неуловимо-нежного цвета, который, если не ошибаемся, называется палевым и который рискуют носить только такие, прекрасно сохранившиеся, дамы, простучав каблучками, совсем было скрылась в толпе, но остановилась, обернулась, приблизилась. Она стоит перед собирателем подаяний. Бывают совпадения, словно пересекаются диагонали судьбы.
Сиделец пробормотал свою формулу.
Она стоит как вкопанная.
“Чего надо?” – проскрипел он.
“Вот так встреча, – очнувшись, проговорила она. – Вот это да. Писатель!”
Увы, это был он.
“Чего? – спросил он. – Ты кто такая?”
“Та самая! – улыбаясь, отвечала дама, опустилась на корточки, платье красиво обтянуло её бёдра. – Писатель! Где мой роман?”
Ничего не изобразилось на лице нищего, он сумрачно оглядел её:
“Вали отсюда...”
“Ро-о-оман, – пропела она, – вы обещали, если я буду вести себя хорошо, посвятить мне свой роман”.
Она поднялась. Насупившись, он спросил:
“Когда это я обещал?”
“Тогда! И, пожалуйста, не делайте вид, что вы меня забыли!”
Она протянула руку старцу. “Сам, сам...” – бормотал писатель, встал, подтянул штаны – жест, возвращающий мужчине самоуважение. Дама отряхнула и подала шляпу.
“Ничего не помню”, – сказал он строго. Несколько времени они шагали рядом.
Не помню, не знаю, повторял он мысленно, ни тебя, ни вашего городка, ни комнату с топчаном и дощатым полом, ни старуху-хозяйку, и катитесь вы все подальше.
“Ты её внучка?” – спросил он.
Вошли в сквер и уселись на скамейке перед Первопечатником.
“Та-ак, значит... – пробормотал он. – Это самое... – И что-то ещё невнятное. – Сколько же это лет прошло... сто лет?”
“Почти”.
“Я жил у Швабры... как её? Андреевна?”
“Анисимовна”.
Il en est ainsi de notre passé. C’est peine perdue que nous cherchions à l’évoquer.[42]
“Я была девочкой. Я была в тебя влюблена, писатель”.
“Этого не может быть”.
Вероятно, он имел в виду встречу. Она истолковала его слова иначе.
“Ты просто не заметил. Мужчины невнимательны. Ты и сейчас меня не узнал... А я, между прочим, вспоминала о тебе. Писатель, я всё та же”.
“Та же. Угу. Только я не тот”.
“Ты не выполнил своё обещание. Где книга?”
Нищий молчал, мутно поглядывал из-под косматых бровей.
“Я жду”, – сказала она холодно.
“Чего ты ждёшь?”
“Чего я жду... о, Господи. Вот уж никогда бы не подумала. Так опуститься... Где ты живёшь? Как ты вообще существуешь?”
“Существую...”
“У тебя есть какое-нибудь жильё?.. Ты пойдёшь со мной, – сказала она. – Будешь жить у меня... А эти лохмотья – вон, вон...”
“Не сметь меня оскорблять”.
“О, я бы тебе ещё и не то сказала... Писатель, где мой роман?”
“Путаешь меня с кем-то”.
“Я? путаю?”
“Нет его. И меня нет”.
“Это как же надо понимать?” – спросила она, нахмурившись.
“Нет больше никаких романов! – крикнул он. –Конец, finita... Сколько можно?”
“Куда ты его дел. Куда ты его дел? Я спрашиваю”.
“Тебе говорят – нет. В сортир спустил... – Усмехнувшись: – Вместе с тобой”.
“Со мной?!”
“Ну да. Ты ведь тоже была – как это называется – действующее лицо”.
Нищий взглянул на позеленевшего человека в кудрях, повязанных ремешком. Он опирается на печатную доску, в другой руке держит типографский лист. Со своего постамента Иван Фёдоров сверлил бродягу укоряющим взором. Пора бы и его туда же. Взорвать к чертям...
“Неправда. Я не верю. Мы его разыщем. Или ты напишешь заново”.
“Держи карман шире”.
Помолчав, он добавил:
“Ни к чему. Не вижу необходимости. Нет смысла”.
“Мы поговорим об этом после; пошли”.
“Куда это?”
“Есть смысл или нет смысла, не нам судить. Поднимайся, у меня мало времени”.
“Зато у меня, хе-хе, сколько угодно!”
Светило яркое летнее солнце. Шумел город, вдруг оказалось, что в Москве очень много машин. Писатель сказал:
“Мне нехорошо. Лучше проводи меня”.
“Куда?” – спросила девочка. Он сидел за дощатым столом в комнатке с низким окошком, со щелястым полом, кто-то царапался в дверь, она вошла, держа в руках ломоть хлеба с повидлом. Бдительность, сказал жилец, подняв палец, бдительность прежде всего, и принялся перебирать исписанные листы. Оба стали есть и слизывать повидло с пальцев.
“У нас большая квартира, – сказала она, – мой сын предприниматель. Мы ни в чём не нуждаемся... У тебя будет своя комната. Все условия для работы... Ты всё вспомнишь, торопиться некуда. Напишешь ещё лучше, чем было. А потом мы издадим книгу за свой счёт, в самом лучшем издательстве. Писатель. Я требую. Ты обещал!”
42
Так же обстоит дело и с нашим прошлым. Пытаться воскресить его - напрасный труд...
Марсель Пруст, «По направлению к Свану» (фр.)