“Там есть столовая, бесплатная... Проводи меня”.
“Никаких столовых! Мы едем к нам”.
“К вам. Угу. Куда же это? Девочка моя...” – проговорил он, глядя мимо бородатого Первопечатника, мимо Иверских ворот. Шум столицы, водопад времени заглушал его бормотанье.
“Девочка... Я понимаю, надо было сопротивляться... Надо было твердить своё... Как-то оправдать”.
“Что оправдать?”
“Всё. Историю. Литературу. Свою собственную жизнь. Кто мы такие, зачем живём на свете. Жизнь бессмысленна. Надо внести смысл. Литература вносит смысл, так? Ничего не вышло”.
“Но есть Бог”, – сказал Первопечатник.
Писатель поднял голову.
“Ты так думаешь?” – спросил он.
Рядом с ним женщина, уже не казавшаяся такой моложавой, сжала виски ладонями, да, да, говорила она, есть Бог, и он всё видит и всё понимает; он и тебя ведёт, и не зря мы с тобой повстречались.
“Это судьба. Я верую, верую... Ты начнёшь всё сначала. Ты напишешь новый роман о пути к Богу...”
Писатель промолвил:
“Может, он и есть. Только не про нас”.
“Что ты такое говоришь! Теперь другие времена. Это так нужно! Всем нужно! Ты современную литературу читаешь?”
“Зачем она мне...”
“Послушай... – Она встала, взглянула на ручные часики. – Мне надо торопиться. Ты тут посиди... Я скоро вернусь”.
Он покачал головой.
“Можешь не возвращаться. Минутку... Что я хочу тебе сказать. Ты говоришь, другие времена. Будь на моём месте человек в десять раз талантливей, всё равно ничего бы не получилось. Что это за времена, что это за эпоха, когда какого-то Элвиса Пресли боготворят десятки, сотни миллионов... О чём тут толковать... Пресли отменил Бетховена. Телевизор обесценил Пруста, обесценил Толстого... Прости, я заговорился... Не об этом речь. Что я хочу сказать... Мне сегодня как-то нехорошо, надо бы лечь. Я, пожалуй, пойду... Моя милая... Я счастлив, что повидал тебя, что у тебя всё в порядке... Всё в порядке...” – бормотал он, не замечая, что рядом никого уже нет.
LXI Глас народа
10 июля
К нему подошли.
Он поднял голову.
“Отдыхаем, папаша?”
Их было трое, в кожаных куртках с металлическими застёжками.
“Ну-к, подвинься...”
Нищий молчал и не двигался.
“Подвинься, ё...ный в рот!”
Один из них плюхнулся на скамью и начал его оттеснять, так что он чуть не слетел на землю. В чём дело, спросил он, вставая. Сучий потрох, блядина, ответили ему. Доставай, что ты там насобирал.
Он взглянул на одного, взглянул на другого. Сейчас, сказал он. Прихлопнул на голове старую шляпу. Сунул руку в штаны и выхватил финку.
“Вот что, отцы... – Он стоял, расставив ноги, держа нож у живота лезвием вперёд. – Гребите отсюда. Пока хуже не будет”.
Он не желал им зла.
“Эва, какой шустрый...” – они переглянулись. Один стал заходить сзади, писатель косился на него. Он рассчитывал, бросившись на главного, расчистить себе путь к отступлению. Его опередили. Оружие было выбито у него из рук молниеносным ударом ногой, другой удар сзади свалил его наземь.
Его обступили. Кованым сапогом – под ребрину.
“Канючить милостыню. На святом месте. Господа Бога гневить, Родину нашу позорить, с-сука!”
“Ребята, – бормотал нищий, – я же не знал...”
“Будешь знать! Васёк, поучи-ка его маленько”.
Васёк поучил.
“Ещё раз тебя тут увижу, – зловеще сказал главный, – пеняй на себя”.
И голос свыше, как эхо, прогремел:
“Пеняй на себя!”
Vox populi, vox Dei.[43]
LXII Глава без названия
Ночь с 10 на 11 июля 1997
Выйдя из метро, он поплёлся по Боярскому переулку и увидел, что его ждут. Наконец-то! Оба вошли в подъезд; писатель открыл дверь своим ключом. Было уже поздно, квартира спала.
Он повалился на раскладушку. Юноша в чёрном молча сидел у его ног. Некоторое время они поглядывали друг на друга, хозяин о чём-то мечтал, потом спросил:
“Может, выпьешь со мной?”
Гость покачал головой. “И тебе не советую”, – сказал он.
Ещё помолчали.
“Болит?”
“Всё тело. Особенно здесь. Может, ребро сломали?”
“Я надеюсь, – сказал пришелец, – что этот прискорбный случай не был причиной твоего решения”.
“Тебя всё не было”.
“А что же тогда, осмелюсь спросить, тебя побуждает?..”
Писатель не удостоил гостя ответом.
Пора, мой друг, пора. Покоя сердце просит.
“Как бы то ни было, – заметил гость, – решение правильное”.
Кряхтя, писатель слез со своего ложа. Налил себе водки, нацелился было на стакан гостя. Чёрный юноша накрыл свой стакан ладонью. Ну, как хочешь, пробормотал писатель. Поднял чашу с напитком жизни и смерти. Но передумал и поставил на место.
“Хочешь оставить записку?”
“Некому”.
“А это?” – гость показал на бумаги, которые пришлось свалить на пол.
Писатель махнул рукой. Гость пожал плечами. Снова наступило молчание. Посетитель поднялся.
“Ты уходишь?”
“До следующего раза”.
“Нет, нет, – испуганно сказал писатель, – подожди!”
“Но ты, кажется, передумал”.
“Помоги мне”.
“Ты победил”, – сказал гость.
“Как это?” – спросил писатель.
“Ты победил, – прошептал, склонившись над ним, ангел. – Поэтому ты должен умереть...”
В старых квартирах высокие потолки. Гость стоял у стола для подстраховки. Писатель поставил на стол табуретку. Морщась от боли в боку, взобрался наверх и прилаживал верёвку к крюку для люстры родителей, которую унесли временные жильцы вместе с мебелью. Слез со стола. Они обнялись.
Гость сказал:
“Это будет длиться меньше одной секунды. А о том, что наступит дальше, ты уже не напишешь”.
И он исчез.
Писатель снова вскарабкался на табуретку, надел на шею петлю и оттолкнул ногой опору. Табуретка с грохотом упала на пол, следом за ней рухнул самоубийца. Ему показалось, что он сломал второе ребро.
ЭПИЛОГ Апофеоз и последнее бегство
Конец ХХ века
В те времена, если кто помнит, много говорилось одороге к Храму. Под этим подразумевалось нечто метафизическое, но судьбе было угодно превратить метафору в реальность. Рассказ об открытии самого величественного сооружения наших дней был, возможно, последним произведением автора, о котором здесь так много говорилось. Собственно, оно и должно было стать заключительной главой хроники, но включение этого фрагмента в основной корпус несостоявшегося романа может быть оспорено, по меньшей мере, по двум соображениям. Во-первых, в сохранившихся бумагах нет на этот счёт никаких указаний. Во-вторых, и это главное, выспренный тон повествования – в своей чрезмерности, пожалуй, даже несколько оскорбительный – мало подходит для хронографа. Правда, автор не раз высказывал своё скептическое отношение к истории. В самом деле, текст (приводимый здесь с сокращениями), по первому впечатлению, представляет собой обычный для беллетристов гибрид правды, которая кажется вымыслом, и вымысла, выдаваемого за правду.
Свой рассказ автор начинает с экскурса в прошлое. С самого начала тень мрачного пророчества нависла над дворцом-собором, воздвигнутым во исполнение воли покойного императора Александра Благословенного в благодарность за избавление России от нашествия двунадесяти языков. Некая монашка предсказала, что храмина простоит не дольше полувека. Так и случилось. После первого взрыва собор устоял, второй взрыв разрушил его до основания. Вместе с тем истёк и срок насланного свыше проклятья. И ныне Храм-дворец вознёсся вновь, дабы возблагодарить Всевышнего не только за победу над французами, но и за спасение от тевтонов, и от большевиков, и от язвы либерализма.
И не только о благодарности шла речь. Не все, быть может, отдавали себе отчет в смысле и назначении торжественного акта. К исходу столетия ощутилась, настоятельно дала себя знать потребность в обновлении национальной Идеи. Пришло время великого примирения с прошлым. История, этот апокалиптический зверь, была усмирена, приручена и вышагивала, словно учёный медведь, на задних лапах, с бантом на шее, под бряцанье бубна, под возгласы поводыря-дрессировщика.