сдать экзамены экстерном. Бесполезная затея. Все чаще ему приходило на ум, что толку от формул и правил - никакого, и что недалек час, когда мучимый безумной дилеммой, он выявит себя самого. Порой, сидя над опостылевшим учебником, Франтишек доставал из кармана складной нож и делал длинный надрез на руке, от локтя до запястья. Убеждался, что внутри у него не белое, и подставлял под струйку крови чистую страницу - библиотечной, между прочим - книги. Это доставляло ему странное удовольствие. Через пару минут он спохватывался, вырывал перепачканные листы, бинтовал раненую руку и со стыдом в сердце шел в граффити-парк, поливать из баллончика трухлявые пни, ржавые балки и наспех скрученные проволочные каркасы. Разбрызгивал пену и формировал скульптурки, а мысли крутились вокруг столь желанного, при всей его чудовищности, самовыявления. Франтишек представлял, как будет лежать, разъятый от паха до горла аккуратным лезвием, в том лесу, где на моховой кочке два года назад нашел череп олененка. Крошечный череп - с вытянутый острой мордочкой и зачатками рогов, отмытый ливнями, снегом и весенними ручьями до первозданной белизны. От возбуждения и страха дрожали пальцы, и Франтишек чувствовал себя совсем больным. После разговора - а точнее, несостоявшегося разговора - с Йоргом Шеффлером он понял, что не может больше терпеть. Вначале, проверяя собственную решимость, послонялся по улицам. Накрапывал мелкий дождь. Рваные тучи то сходились, затмевая день, то встряхивались, как шелудивые дворняги, обдавая городок каплями холодной влаги, то разбегались в стороны. Солнце выглядывало на небо и рассыпалось радугами на мокрых карнизах. Франтишек ходил, смотрел и прощался с жизнью. Про Феодору и маленькую Люку он забыл. Да и то сказать, что значит игра в зеленые кубики по сравнению с личной неминуемой смертью? Вспомнил только, когда углубился в лес и услышал зов большой Люки. Противиться ему Франтишек не мог, да и не пытался, потому что большая Люка умела причинять боль. Вот и теперь, свернув с дорожки, он двинулся сквозь кусты - рискуя лишиться штанов, а то и зрения - покорно, точно ведомый дудочкой Крысолова ребенок. Собственно, Люка была одна, но Франтишек воспринимал ее как две сущности. Маленькая обитала в тельце больного ребенка, строила из крашеной пластмассы замки - легкие и затейливые, как из пены - но которые то и дело рассыпались, приводя уродца в бессильное бешенство, в жалкое отчаяние. Она ласкалась и просила ласки, тычась жесткими вихрами во Франтишековы лодыжки. Лопотала налитым кровью языком. Со слюной выплевывала только ей ведомые, младенчески трогательные и бессмысленные слова. Большая гнездилась за шишковатым лбом маленькой Люки, однако, подобно рою пчел, витала над Шаумбергом. Она командовала строго, оценивала придирчиво и самодурно, а карала жестоко. За одну неловкую мысль жалила, как разъяренная оса, причем в самые уязвимые части тела. Это укусы потом долго болели и чесались. Заставляла цепенеть на стуле и хватать ртом воздух. Могла надавать пощечин, так, что голова запрокидывалась, словно у тряпичной куклы, а перед глазами плясали огненные круги. Так что Франтишек - хоть и тискал в кармане складной нож - безропотно дал большой Люке дотащить себя до соснового крыльца. Толкнул дверь с подковой и увидел Феодору, а у ее ног - опрокинутого ничком человека. Серая ветровка мужчины показалась ему смутно знакомой, но Франтишеку было не до нее, потому что рядом - на спине - багровая от напряжения, беспомощно барахталась маленькая Люка и пыталась перевернуться. Он застыл и вцепился взглядом в круглое востроносое лицо. Гладкое, как паприка, блестящее, как помидор, и чуть более темное, чем редиска, но все равно - красное, красное, красное... Уродливое существо молотило ладонями по воздуху и сучило ножками-ластами, а он, задохнувшийся от жалости, ослепленный кошмарами, замордованный большой Люкой, уже не мог не выявить нечто красное. Он просто физически не мог не выявить нечто красное, вдобавок полное косточек, и если бы внутри она оказалась еще и белой - Франтишек окунулся бы в нирвану. Однако из раны хлынула обычная кровь. Маленькая Люка захрипела, забулькала и забилась в конвульсиях, а куда делась большая Люка, он так и не понял. Феодора накинулась на него, как тигрица, у которой отняли тигренка, кричала и плакала, и со всей силы лупила его разделочной доской по спине. - Что ты сделал? Что ты сделал!? Ты убил ее, подонок! Зарезал! Люка! Люка! Франтишек и не думал сопротивляться. Он чувствовал себя половиком, из которого выколачивают пыль. Мягкий, бархатистый налет оседал на столе и стульях, на буфете и разбросанных повсюду зеленых кубиках - обращая их в пепельные - на золотых волосах Феодоры, вплетая в них седину, на ее карающих руках, на джинсах и ветровке незнакомца, который - к счастью - очнулся и кое-как отполз в угол. Франтишек ежился на тигровом коврике, вздрагивая от ударов, дивился, как много в нем скопилось дряни - и с наслаждением дышал. Впервые за последние годы легко, полной грудью дышал. Эпилог «Она доверилась чужаку и получила по заслугам, - сплетничали о Феодоре в Шаумберге. - Кто же с ними связывается, с этими, с побережья?» «Она выпила ядовитую кровь своей дочери и умерла», - говорили про нее. Большая Люка, вырвавшись на волю, некоторое время носилась над городком. Даже вызвала небольшое землетрясение, из-за чего у матери Эдгара в шкафу побились тарелки, а «черные любовники» в 3D-граффити-парке просели, как будто встали друг перед другом на колени, но так и не разомкнули судорожных объятий. «Вдовушку» похоронили в паре метров от коленопреклоненных истуканов и, хотя вины за ней никто не знал, крест на свежем холмике решили не ставить, как и плиту с именем, чтобы как можно скорее могилу поглотила земля. Так и случилось. Только кустики редиски обильно проросли на месте захоронения - да такой рассыпчатой и сладкой, что Эдгар не мог удержаться и тайком ел ее. Каждый вечер он приходил на окраину граффити-парка, садился у подножия «черных любовников» и вытягивал из жирной почвы сочные корнеплоды. Вытирал о штанину и вгрызался зубами в хрусткую мякоть - неизменно постигая при этом смысл бытия. Эдгар подозревал, что редис на могиле посеял его друг, но это было не так. Франтишек исчез из Шаумберга за день до того, как предали земле «вдовушку». Он ушел вслед за Йоргом и Гельвардом, в сторону Гельзенкирхена, а потом - вместе с ними - отправился дальше, на побережье. Распогодилось. Весеннее солнце жарило нещадно, и путники, изрядно потрепанные и задумчиво-рассеянные, обливались потом. Гельвард шагал уверенно и нес на спине рюкзак. Йорг, прихрамывая, тащился следом налегке. Не успели миновать пригородно-огородную зону, как их нагнал тощий паренек с ладонями, похожими на кленовые листья. «Франтишек», - вспомнил Йорг и приветливо улыбнулся. Мальчик тяжело переводил дух, прятал взгляд, но светлая тень улыбки коснулась и его глаз, и заставила их заблестеть открыто, по-новому. - Здравствуйте, - буркнул он себе под нос. - Я хотел... очень хотел поговорить... но вы так спешили. - Привет-привет, - откликнулся Гельвард. - Мы и так опаздываем. - Ты спас мне жизнь, - заметил Йорг. - Что ты хочешь? - Да ну, что вы, - застеснялся Франтишек и, набравшись храбрости, выпалил. - Я хочу быть вашим учеником! - Да ты и без меня многое умеешь, - усмехнулся Шеффлер. - Славный ты парень, честно. Прямо как я в твои годы. - Вот только людей боюсь, - признался Франтишек. - И меня тоже? - удивился Йорг. - Ну, тогда тебе - с нами. Мы все друг друга боимся, - сказал Гельвард. - Да ну тебя, - засмеялся Йорг. Беседуя так, они прошли от пригорода Шаумберга до Гринвальда, а оттуда, через заболоченный лес, до самого Гельзенкирхена.