ями и пятками - зарумянился мучительно и жарко, потому что не собирался обращаться к ней на «ты». Само вырвалось. - Прочтешь - уши надеру, - предупредила женщина и торопливо засеменила прочь, унося свои полбуханки и - стыдливо, венчиком вниз, укутав от ветра подолом - сладкий мартовский цветок. «Сколько ей лет, интересно? Одевается, как старуха, а выпендривается, как пацанка», - подумал Эдгар и лизнул перепачканные марципаном пальцы. Спать. Скорее. После тошнотворной бессонной ночи, короткого послерассветного беспамятства и полуденного визита Эдгара Франтишек чувствовал себя хуже, чем самый потрепанный из развешанных в соседском дворе половичков, по которым все утро колотили бадминтонными ракетками, выбивая пыль. Коврикам повезло. Избитые и распятые, как грешники на кресте, на бельевых веревках, они грелись в лучах слабого весеннего солнца, сверкая полосатой чистотой. В самом Франтишеке пыли осталось столько, что хватило бы на целый ковровый музей. Стоило ему сомкнуть веки, как она поднималась изнутри, вставала комом в горле - густым войлочным комом - и душила, душила... Эдгар говорил долго и путанно. Показал Франтишеку записку, и, конечно, они тут же ее развернули и прочли, со смехом вспоминая «вдовушкину» угрозу «надрать уши». Вернее, читал вслух и смеялся Эдгар, а Франтишек полусидел в постели, утопая в подушке, и боролся с пылью за скупые, но такие сладкие глотки воздуха. Хотелось лечь, но тогда дышать становилось еще труднее, и ком в глотке из войлочного делался плотным, как древесина, и вставал колом. - «Йорг, а Йорг? Ты еще помнишь меня? Приходи двадцать девятого марта в полшестого в наш домик, - прочел Эдгар. - Не забыл - за парком 3D? Нам надо поговорить. Надеюсь, придешь один? Ф.» Что это за Ф., интересно? - Феодора. Ее зовут Феодора. - Занятно. Ай, да Шеффлер. Правда, забавно узнавать про кумиров такие вещи? - Какие? - шепотом, потому что пыль окутала его голосовые связки, спросил Франтишек. - Ну, про интрижки всякие. Про то, что ничто человеческое им не чуждо... - пожал плечами Эдгар, а затем поставил вопрос ребром. - Зачем ты, собственно, к ней таскаешься? Смотри, до чего себя довел, парень. Так и слечь не долго. - Она мне платит, - кротко ответил Франтишек. - Нет, не за то, что ты подумал. Я убираюсь в доме, готовлю, ну и... не важно. Знаешь, она просто очень одинока, ей нужно, чтобы кто-то был рядом. Хоть иногда. Выслушал, сам что-нибудь рассказал: что в городе происходит, о чем люди говорят. Феодора почти ни с кем не общается и нигде не бывает. А мне надо на что-то жить. - Так взял бы у отца. Он обязан тебя содержать, ты несовершеннолетний. Или вот, в овощной лавке подработку найди - Циммер всегда берет школьников и платит неплохо. И плюнул бы на эту Феодору, хоть она и красивая, но толку? Тебе вчера плохо было - из-за нее. Скажешь, нет? Что она тебе сделала? - Мне всегда с людьми плохо, - уклончиво ответил Франтишек. - Но это моя проблема и ничья больше. Давай не будем, пожалуйста, я устал. Сегодня не пойду в парк, хочу поспать немного. Эдгар ушел, весело хлопнув дверью, так, что та едва не слетела с петель - благо, держалась на честном слове - а Франтишек остался размышлять о работе в лавке у Циммера, выступлении Йорга Шеффлера и странной записке Феодоры и, незаметно для себя, задремал. Спал чутко, прислушиваясь к пению дрозда за окном и считая трещины на потолке - потому что глаза его были полуоткрыты - и не то видел сны, не то бредил наяву. Ему грезилось, что он стоит посреди овощного царства, по колено в слезоточивом луке и землистой картошке, и весь мир держит в ладонях. Потом кладет его на разделочную доску и нарезает тонкими кружками, и мир внутри белый, как редиска. Снаружи - красный, а внутри - невинный, рассыпчатый, хрусткий. Белое в красном. Подобные кошмары мучили Франтишека уже несколько лет - с тех пор, как протянулась к нему золотая ленточка от «черных любовников» и через домик за кладбищем, опутала по рукам и ногам, лишила покоя и воли. Порой она представлялась ему и не ленточкой вовсе, а щупальцем огромного спрута, который притаился в кустах и весь город сплел в клубок, нанизал на черные нити своей неугомонной любознательности и столь же неугомонной неприязни ко всему человеческому. Ибо что же, как не раздутая до чудовищных размеров мизантропия, может побудить изучать мир через разрушение? Нарезать ломтиками, как овощ, чтобы вскрыть его суть? Вначале Франтишек сопротивлялся. Он ненавидел редиску, ее коварное устройство. Картошка и лук, и даже морковь, огурец или капуста - гораздо честнее. Он пытался отделить себя - настоящего - от себя - внушенного, искусно слепленного из недобрых мыслей спрута, но в конце концов сдался. Он затаил в кармане складной перочинный ножик, и каждый день, как только выдавалась свободная минута, затачивал его лезвие, пока то не сделалось тоньше паутинки и смертоноснее змеиного укуса. Когда-нибудь ему придется, волей или неволей, выявить чью-нибудь сущность, как выявлял он ее во сне. Может быть, врага, или друга, или свою собственную. Главное, чтобы она оказалась белой.