— Мне на метро, — сказал я, — в котором ты ни разу не была. Это такой подземный вид транспорта.
— Ты не обидишься, если я кое-что сделаю? — спросила она.
— Смотря что, кое-что.
— Я хочу подарить тебе этот велосипед. Ты с ним так мучался. И потом, он тебе очень идет. Так же, как мне не идет этот платок.
— Нет, — покачал я головой. — Тогда все станет плохо.
— Что тогда станет плохо? — спросила она.
— Тогда мы будем не на равных, — сказал я.
Она начала смотреть на площадь, забитую, как консервная банка кильками, машинами, потом повернулась и сказала:
— Ты, наверное, прав… Тогда, просто прощай.
— Прощай, — согласился я, повернулся и пошел от нее. И не оглянулся до самого метро.
Там оглянулся, но ее в толпе уже не заметил.
Я не любитель велосипедного спорта, так что велосипед покупать себе не стану, — машины тоже. Я рассеян, — вернее, бывает, в самый неподходящий момент начинаю о чем-то думать, тем самым теряя контроль над текущей дорожной ситуацией.
Из института я ушел с четвертого курса, когда не стало мамы, и понадобились деньги на жизнь. И давно уже забыл, что мы там три с половиной года проходили, то время покрылось цветной пеленой, сквозь которую трудно стало, — да и не нужно, наверное, — что-либо различить.
Ребята из группы, когда еще продолжалось студенчество, звонили, — потом все реже и реже. У каждого началась своя программа, а о прошлом появились свои развеселые туманы.
Но привычка вдруг, в самый неподходящий для этого момент, начинать напряженно думать, на какие-то чудовищно отвлеченные темы, — как устойчивый атавизм, осталась, так что в машине я мог врезаться в любой, из множества, фонарный столб. Запросто.
Вот квартире нужно дать грандиозный ремонт, какой-нибудь «суперевро», можно поменять мебель, и, естественно, накупить кучу всяких шмоток.
Хотя меня все устраивает там и без ремонта, — мебель свою я помню с детства, она, может быть, не совсем новая, но крепкая и удобная. И одеть мне есть что, — я модник не большой. Если только осенние ботинки… Вот осенние, на толстой подошве, ботинки мне на самом деле нужны, чтобы не скакать козликом через лужи, а чесать через них, не обращая на стихию внимания.
Я размышлял о материальных благах до своей станции, и на эскалаторе, а когда вышел на улицу, понял: потребности у меня, к сожалению, самые, что ни на есть, убогие.
При таком количестве баксов, — и такие потребности. Осенние ботинки…
Но из теории знал: они растут. Достаточно будет окинуть жадным взглядом гору зеленых пачек, высыпанных на кухонный стол, как потребности, как на дрожжах, начнут сами собой увеличиваться. Они постоянно будут увеличиваться и увеличиваться, до тех пор, пока не придут в гармонию с моим возросшим материальным благосостоянием.
Так что бояться нечего. За свои потребности. Не все еще потеряно.
От метро до дома — шесть минут. Здесь уже — другой воздух, другое солнце, другая температура, другие звуки, все другое: в месте, где проходит моя жизнь.
Порыбачил…
Лифт, скрипя суставами, поднял меня на шестой этаж. Обитая дерматином пятнадцать лет тому назад, дверь, с табличкой «64», как заждавшаяся хозяина собака, заскулила от радости, лизнула своим неживым языком, замок мягко открылся, — и я оказался дома.
Я, наверное, полчаса нежился под душем, или, даже больше. Сидел под его горячими раскидистыми брызгами, скрючившись, как младенец в утробе у матери, — и отдыхал. Чувствуя тем местом спины, куда должна была войти пуля, предназначавшаяся мне, приятное покалывание неземной влаги, подаренной нам для услады каким-то небесным всесильным существом.
Теперь — пересчитать бабки, и спать.
А утром — будет утро. Какая-то новая, должно быть, распрекрасная жизнь, о которой я ровным счетом ничего еще не знаю…
Я так долго ждал торжественного момента, что мог подождать еще немного, — поэтому специально не торопился, как гурман над редким экзотическим блюдом.
Помылся, заварил крепкий чай, и перенес подарок Федула в комнату, на пол у дивана, чтобы мне султаном сидеть на нем, лицезрея свои богатства.
Липучки поддались легко, — большая молния, проходившая через всю сумку, открылась, проехав от начала до конца, мягко, как по маслу.
Сверху, для маскировки, как у них водится, лежала прозрачная упаковка с коричневой рубашкой. Тоже не пропадет напрасно, — мне идет коричневый цвет… За ней виднелась еще одна упаковка, с такой же точно рубашкой. Я достал и ее… За ней тоже была рубашка…
И за ней рубашка.
Сумка была битком набита упаковками с одинаковыми коричневыми рубашками. Я, в каком-то полуоглушенном состоянии, доставал одну за другой и бросал на пол. Бросал, бросал, пока упаковки не закончились, и сумка не оказалась пуста.