Автор тщательно шлифует каждую фразу, ищет красочных образов и слов. Об анофелесе рода «бифуркатус» он пишет: «В его образе жизни сквозит характер существа, отрекшегося от мирской суеты и возлюбившего мать зелену дубраву и сыр дремучий бор». Автор знает, что «ко дню Лукерьи Комарницы – двадцать шестого мая – комары летают роями… Комариная сила убывает, как только ударили в косу и начался сенокос…». Он любовно цитирует книгу Мельникова-Печерского «В лесах», приводит выдержки из повести «Олеся» Куприна, находит в ней верное описание состояния больного во время малярийного приступа…
В том же 1923 году на одном из съездов маляриологов выступил Латышев. Павловский впервые увидел его и познакомился с ним.
– Чем вы заняты сейчас? – спросил его ученый. – Что рассчитываете делать?
– Я не располагаю собой, – ответил тот, – завишу от командования.
Профессор передал ему визитную карточку и при этом сказал:
– Будет у вас работа или надобность какая, напишите. Присылайте материал, а то и сами заезжайте.
Спустя три года Павловский узнал, что Латышев заболел возвратным тифом. Он накормил на себе зараженных клещей, чтобы проверить их способность переносить заразу. Во время болезни он изучил ее течение на себе, чтобы у постели больного не смешивать больше тиф с малярией.
Вскоре на имя ученого пришла посылка с клещами. Латышев писал, что его заразили именно эти клещи, и просил определить их вид.
Пять лет прошло со дня знакомства Павловского с Латышевым, и снова они встретились в Средней Азии. Профессор приехал сюда с экспедицией. Он интересовался переносчиками малярии Таджикистана. Военный врач снова не мог ему ничего обещать.
– Не полагайтесь на меня, – сказал он Павловскому, – я, к сожалению, только врач. Паразитологией мне вряд ли позволят заниматься.
Между ними завязалась переписка. Они вели ее аккуратно долгое время. Письма Латышева отличались изяществом стиля, в строках проскальзывала тонкая ирония. Ответы профессора дышали теплом, неизменным вниманием и заботой.
В последние годы Павловский пристально следил за Латышевым, который то уходил целиком в медицину, шел с войском в поход, то вел какую-то работу в военном районе, то принимался разыскивать места выплода москитов, переносчиков лихорадки папатачи.
– Не переведетесь ли вы к нам в академию? – спрашивает его ученый.
– Нет, я не могу, – отказывается Латышев.
У него свои планы и важные дела в Средней Азии. Нет, он останется здесь.
Они снова встретились в Душанбе. Павловский слышал, что Латышев занялся лейшманиозом и ищет места выплода переносчика болезни.
– Много вы успели? – спросил его ученый.
– Пока ничего.
– А у нас вот выходит, – заметил Павловский. – Петрищева нашла в Севастополе личинки.
– Я не так счастлив, – ответил Латышев.
Он не был словоохотлив, ему положительно нечего больше сказать. Инициатива перешла к собеседнику. Ученый снова предложил ему место на кафедре, тот немного подумал и дал положительный ответ. Он соглашался перейти в академию, переехать в Ленинград. Прошло немного времени, и Латышев поспешил вернуть свое слово: он не может отсюда уезжать и вынужден оставаться в Средней Азии.
Это было весной, а осенью дошли до Павловского слухи, что Латышев все лето провел в долине Мургаба в поисках места выплода москитов. Там же он привил себе кровь дикого грызуна – песчанки – и перенес девять приступов возвратного тифа. Поднявшись на ноги, он вскоре выступил с докладом на конференции врачей. «После трех месяцев напряженной работы, – заявил Латышев, – нам посчастливилось не больше, чем другим исследователям. Ни места выплода москитов, ни даже отдельных личинок, ни источника возбудителя пендинки нам обнаружить не удалось…»
Миновало еще два года, и Латышев наконец предложил свои услуги Павловскому.
– Хорошо, я возьму вас, – согласился ученый, – но где уверенность, что вы не раздумаете опять? Строго говоря, в вашей жизни ничто не изменится, я никого не намерен стеснять, будете по-прежнему работать над тем, что вас интересует.
Латышев в этом не сомневался. Он знал правила ученого не ограничивать своих помощников, давать им полную свободу в работе.
– Я твердо решил и не передумаю.
– Что вы желали бы делать?
– Я хочу заниматься пендинкой. Найти изолированную точку в пустыне и изучить ее.
Он не отказался от надежды найти резервуар заразного начала.
Ответ понравился ученому, понравилась настойчивость, с какой исследователь шел к своей цели. Такие люди всегда привлекали его, хотя сам он переходил с одной работы на другую, сменял научную работу на хозяйственную, оставлял эксперимент, чтобы поспеть на совещание, где решался организационный вопрос, и, возвращаясь, вновь брался за микроскоп, чтобы вскоре заняться чем-то другим. Желание Латышева совпадало с собственными планами Павловского, но будущий сотрудник долго откладывал свое решение – так ли твердо его намерение сейчас или он снова передумает?
– Хотите работать над пендинкой? – переспросил Павловский. – Помнится, в Бухаре вы первый определили лихорадку папатачи у больного, которого все считали маляриком. Может быть, поохотитесь за переносчиком?
– Нет, нет, я займусь пендинкой.
– Не все ли вам равно? – все еще проверял его ученый. – Переносчик один для обеих болезней. То, что изучите на лихорадке папатачи, одинаково пригодится вам для пендинки… Впрочем, как хотите… Есть ли у вас помощник или помощница?
– Да, есть – моя жена, Крюкова Александра Петровна.
О том, как трудно порой быть женой вдохновенного искателя
– Посмотрите, Александра Петровна, – сказал Латышев жене, к которой обращался обычно на «вы», – в какое чудесное место я вас привез. На двадцать пять километров кругом ни души, крыша из хвороста, стены из лёсса, в щелях – простор для скорпионов и змей. Ваших ловушек никто здесь не тронет, все будет на месте, в порядке.
Местность, куда Латышев привез свою жену, отмечена на карте крошечной точкой в тех широтах, где солнце и пески царят безраздельно, реки пересыхают, а долины мертвеют и глохнут. Кругом тянутся сопки, изрытые норами крысы-песчанки; они начинаются тут же, рядом с жильем, и уходят в глубь Каракумов. Земля покрыта эфемерами – живыми и мертвыми растениями, чей жизненный круг длится несколько недель: верблюжьей колючкой, капорцами и солянкой. В знойный полдень тут налетает горячий ураган, он несет тучи пыли и беснуется часами подряд.
Землянка, в которой поселились супруги и разместилась лаборатория, представляла собой нишу в лёссовой сопке. Ничего напоминающего человеческое жилье. Потрескавшиеся стены источены норами крыс и мышей, земляной пол покрыт их объедками и толстым слоем помета птиц и зверей. Единственное отверстие рядом с дверью служило окном. Служебные постройки состояли из конюшни, заваленной навозом и мусором, небольшого сарайчика и разрушенного подобия курятника. Здесь Латышев три года назад провел три летних месяца в тщательных поисках места выплода москитов, о чем он поведал врачам на конференции в Ташкенте. Теперь исследователь снова вернулся сюда.
– Меня привлекло это место, – объяснил он жене, – своей природной и бытовой обстановкой – обилием москитов и поголовной пендинкой. Мои помощники, к сожалению, этого не понимали.
Мудрено было сотрудникам его понять. Он завез их сюда, в далекую Туркмению, забрался в гибельную глушь у самой границы и в продолжение трех месяцев томил их и себя испытаниями. В поисках личинок москитов он пересмотрел под лупой и микроскопом тонны навоза и мусора. По его милости они напрасно препарировали пятьсот москитов вида «хинензис», хотя каждому известно, что переносчиком пендинской язвы служит вид «папатачи». Шеф их, конечно, нашел этому объяснение.