Но искателей много, долг наш – вспомнить и о других.
Борьба с москитной лихорадкой
– Я служу у вас затычкой, лабораторным рассыльным! Вы гоните меня туда, куда вам захочется, не считаясь с моими интересами… Я ничего по вашей милости не могу довести до конца… И в Келифском Узбое, и в Бауманабаде на рисовых полях возникли новые вопросы, не разрешенные еще до сих пор, и все-таки вы послали меня в северную Киргизию на борьбу с малярийным комаром. Теперь вы направляете меня в Севастополь доделывать то, с чем другие не справились, – найти место выплода переносчика лихорадки папатачи.
Так разговаривать с Павловским позволяет себе только Петрищева. Обычно требовательный и строгий, ученый проявляет к ней терпение.
– Вас всегда занимали москиты, чего же вам еще? Поезжайте в Севастополь и работайте над ними. Их более чем достаточно в Крыму.
– Ехать с тем, чтоб через год, не закончив там дела, очутиться в тайге или в пустыне?
– Возможно, – не пробует он отрицать. – Мы с вами пожарные: ударят в колокол, позовут – и мы бросимся туда, куда надо.
– Беда не в колоколе, Евгений Никанорович, а в колокольнях. У вас их много, а с меня хватило бы одной.
В этом заключалось их расхождение. Ученый думал о нуждах миллионов людей, хотел всюду поспеть и все сделать. В стране множество болезней, еще не распознанных, не все переносчики известны, не все источники микробов открыты. То, что сделано за границей, для нас порой бесполезно: один и тот же возбудитель в различных местностях передается по-разному; и резервуар и переносчик различны. Как много работы и как мало у него для этого людей…
– У меня одна колокольня, – сдержанно отвечает он ей, – но я с моей вышки стараюсь видеть дальше других…
Взор Павловского действительно хватает далеко: один из его помощников обследует переносчиков Памира, другой – зараженность оленей в северной тундре, третий набрел на загадку у берегов океана. Сколько у него таких дел! А сколько собственных мыслей, неосуществленных идей. Как бы ему хотелось ими заняться, днями охотиться за насекомыми и клещами, а вечерами препарировать их. Старый мастер тоскует по работе с иглой и невольно оставленному искусству. В минуты передышки он садится за любимую работу; будь то в пустыне, в духоте и жаре, на болоте, кишащем комарами, – его не оторвешь от нее…
– Когда я к старости «остепенюсь», я вернусь к сваммердамовской технике. Лет на шесть хватит работы… Скорей бы состариться, – говорит седой великан, которому пошел седьмой десяток.
– Вы должны дать мне закончить то, что я начала, – решительно настаивает Полина Андреевна. – Я не могу сейчас ехать в Севастополь.
– В далекие годы средних веков, – спокойно произносит ученый, и кажется, что он сейчас не столько ей возражает, сколько думает вслух, – врачи в договорах с городами обязывались не покидать пораженный эпидемией город.
Сам он этого правила всегда держался.
Помнится суровый девятнадцатый год. В борьбе рождался новый строй. В стране свирепствовал тиф, изнемогала в страданиях молодая республика. Павловский недавно лишь окончил книгу о ядовитых животных. Она писалась в холодной, нетопленной квартире, в голодные дни блокады. Между делом ученый стоял в очередях, пилил дрова для печурки и готовил доклады для совещания по борьбе с сыпным тифом. Тот, кто в будущем наметил новые пути паразитологии и решительно сблизил зоологию с медициной, не мог остаться равнодушным к тяжелому бедствию, поразившему народ в зиму 1919 года. Выступление ученого перед врачами и эпидемиологами «О строении вшей в связи с распространением ими сыпного тифа» привлекло к себе внимание делегатов. Съезд направил его на заседание Совета Солдатских и Рабочих Депутатов, и в стенах Таврического дворца еще раз прозвучала его страстная речь.
Павловский говорил, что вшивость так же стара, как само человечество, и даже немного старше его. Вши заедали людей, которые жили на заре нашей культуры… Вшивость древнее самого человека. Паразиты гнездились на теле наших предков, кости которых нашли в Гейдельберге, Неандертале и на Цейлоне.
Аудитория слушала речь молодого ученого, прерывая ее рукоплесканиями. В напряженной тишине звучало грустное признание оратора: «Я не буду делать обобщений и приведу лишь пример из моей научной жизни… В настоящее время меня интересует исследование вшей, насосавшихся сыпнотифозной крови. Я веду эти работы не по службе и не по обязанности, а по естественному стимулу ученого… В нашей лаборатории четыре градуса мороза, заниматься в ней невозможно. Я перенес эту работу к себе на квартиру, и там, где мы едим и пьем, на том столе, за которым трудится моя жена и учатся мои дети, я вскрываю зараженных вшей. Я делаю это в обстановке, какой я, как ученый, не имею права никому рекомендовать… Если мы доживем до малейшего облегчения блокады, пусть с первым транспортом, поездом и вагоном наряду с орудиями восстановления разрушенного хозяйства прибудут орудия научной работы. Мы стоим еще пока на посту, тратим последние силы и случайные остатки тех материалов, которыми мы так небогаты… И когда истощится этот железный запас энергии и материи, когда иссякнет последняя капля реактива и притупится последний нож, нам останется сказать одно: научное строительство кончено, ибо плотник не может сломанным топором завершить постройку начатого им здания…»
Да, сам он оставался верным долгу врача.
– Долг превыше всего. Вам придется, Полина Андреевна, исполнить его.
С болью в сердце он вынужден оторвать ее от дела, а Полине Андреевне скрепя сердце придется поехать.
Полемика не утихает, и Петрищева не перестает возражать.
– Будем справедливы, Полина Андреевна, – пытается убедить ее учитель. – Прежде чем отправиться в Киргизию, вы так же возражали, настаивая, что вами не все сделано на рисовых полях. Зато как много эти поездки нам дали! Вы решительно установили пользу домашних животных как противомалярийного барьера вокруг людских поселений. Ваши доказательства, что комары предпочитают кровь рогатого скота крови человека, – сильное оружие против врага. Где нет еще возможности покончить с переносчиком, мы будем подставлять ему наши стада. Вы вправе гордиться этим успехом и должны согласиться, что, посылая в Киргизию именно вас, я не ошибся в расчете.
– Я много раз вам говорила, – упрямится она, – что не могу и не хочу заниматься малярией.
– Знаю, – соглашается он, – но будем откровенны: ведь не одними комарами занимались вы там. Вы из северной Киргизии неожиданно махнули на юг, куда никто вас, ей-богу, не посылал. Приехав в долину реки Чу, я вас не нашел там, и встретились мы только в Оше.
Полина Андреевна смущенно опускает глаза, голос ее звучит неуверенно:
– Я для вас там искала клещей…
– И москитов уж кстати, не так ли?
На этот вопрос ей лучше всего промолчать. Она действительно не стерпела и через горный перевал поспешила к москитам. В течение полутора месяцев Петрищева выловила до ста тысяч самок, обследовала тысячи жилищ, мазаров и кладбищ, караван-сараев, чайхан и мечетей, исходила и разведала страну, равную Венгрии и Румынии, вместе взятым. Она находила своих кровососов на высоте трех тысяч метров, в условиях, соответствующих климату Вологды и Северной Сибири, и собрала материал, чтобы завершить главу о расселении москитов в Средней Азии.
В погожий солнечный день, каких в Севастополе немало, к директору одной из городских школ явилась незнакомая женщина. Она назвала себя начальником экспедиции ВИЭМ и попросила указать ей на школьников, хорошо успевающих по естествознанию.
– Мне нужны настоящие любители природы, – сказала она. – Чем больше их будет, тем лучше.
– У нас найдутся два-три таких мальчика и несколько девочек, – ответили ей, – всего пять-шесть ребят. Достаточно этого для вас?