Утром Ляльку разбудил телефонный звонок. Она растерянно осмотрела мятые окровавленные простыни — Фархуда рядом не было. Лялька с трудом поднялась с постели и, шатаясь, направилась к телефону. Кто-то нетерпеливый на том конце провода уже положил трубку, и на ее хриплое «Але» ответили короткие гудки. Лялькино нутро болело, а по внутренней стороне бедра медленно текла теплая капля черной крови.
То ли с горя, то ли по причине тотальной растерянности от произошедшего Лялька в первый раз напилась. В один из выходных она по инерции забрела в клуб, в котором работала, выпила коктейль, потом еще один, и еще, и еще… Сначала ей было дико весело — она забралась на сцену и самозабвенно предалась пляскам у пилона. Посетители клуба улюлюкали, свистели, совали ей деньги. Вдруг Лялька разревелась и сползла вниз. Домой ее почти бездыханное тело отвозил странного вида мужчина по имени Георг. Лялька еле ковыляла на сломанных каблуках и горько ревела, размазывая по лицу черные слезы и сопли.
Наутро Ляльку вдохновенно выворачивало в заботливо принесенный Георгом соседский тазик. Ей казалось, что она выблевывает свою придуманную по глупости и укурке любовь. Георга происходящее нисколько не смущало, и он рассказывал Ляльке душещипательную историю о том, как ему изменил возлюбленный, с которым они не так давно сплелись в Сети. Георг по провинциальной наивности своей приехал к нему в Питер, и какое-то время они самозабвенно трахались до мозолей на причинных местах. Но возлюбленный Георга быстро заскучал и нашел ему замену. В общем, теперь Георгу негде жить, а возвращаться домой неохота и бла, бла, бла… Лялька разрешила собрату по несчастью пожить у нее.
Какое-то время все шло нормально. Георг грустил, вздыхал и мало разговаривал. Иногда он ходил с Лялькой в клуб. Вопреки логике после той пьяной Лялькиной выходки хозяин клуба предложил ей танцевать у пилона. И она согласилась. Не потому, что хотела, просто не смогла в очередной раз отказать. Ее стройное тело без одежды смотрелось намного лучше, чем в мешковатых футболках и джинсах, а огненный цвет волос под клубными софитами выглядел эффектно. Некрасивость ее лица в полумраке была не заметна. Зато посетителей умиляла ее наивная улыбка. Лялька танцевала, как жила, легко, словно порхая.
Георг начал пить и приходить под утро злым, вымотанным. Однажды он, воняющий перегаром и небритый, залез к только что вернувшейся из клуба Ляльке в постель, закрыл ей рот своей шершавой мозолистой ладонью и, видимо приняв ее за своего неверного благоверного, привычным для себя способом отомстил за пережитую обиду. Ляльке казалось, что ее разрывает изнутри. Она слышала свой заглушённый огромной рукой крик как бы со стороны — так визжала свинья, когда ее резали на бабушкины похороны. Хрипя, Георг схватил лежащую к нему спиной Ляльку за волосы и резко ударил ее лбом о стену. Когда она очнулась, в комнате уже было темно. У нее кружилась голова и тошнило.
Георг больше не появлялся. А Лялька по-прежнему танцевала в клубе, как пушинка кружась вокруг пилона. Почти каждое утро она уезжала с одним из посетителей клуба, но каждую новую ночь появлялась на сцене со своей неизменной легкостью и лучезарной улыбкой. Казалось, что она не касается ногами пола. И каждый день это ощущение Лялькиной потусторонности только усугублялось.
Умерла Лялька тоже легко и не касаясь земли — в авиакатастрофе. Ее останки так и не были обнаружены. Но ее смерть не стала ни для кого трагедией: о ней никто никогда не думал, не вспоминал, ее никто не ждал и не любил. Когда я пришла к ней вернуть долг, в ее шкафу рылась и с трудом натягивала на свои дынеподобные буфера Лялькины почти детского размера кофточки какая-то красномордая толстая бабища. Она представилась Люсей. На столе, куда я положила принесенные для Ляльки деньги, стояла клетка с попугаем. Он деловито перетаптывался с лапы на лапу и Лялькиным слегка хрипловатым голосом повторял две фразы: «Бабушка, я устала. Забери меня отсюда. Бабушка, я устала…»
Слава Швец (santagloria)
Четыре короткие встречи
Темный переулок у римского вокзала, до ближайшего фонаря — как до выстрела в спину. Паркую скутер у грязного бара, на самой границе неопрятного светового пятна, растекающегося из открытой двери, словно помои плеснули. До поезда семь минут, успеть бы добежать, топотком по серому, в родинках жевательной резинки полу: купить в табачном киоске билет, ах, успею, коль не будет сползать так больно с плеча рюкзак, коль заснет машинист, коль (нет, если) перестанет капризничать и застегнется противоугонка.
«Zdravstvui-te» — слышу. Темный силуэт против света, не рассмотреть.
«Cosa с'е?» — говорю равнодушно в темноту. Худой, оборванный старик перекладывает из руки в руку костыль, переходит на итальянский: «Вы ведь русская?» — «Да», — отвечаю и ныряю снова за колесо. Противоугонка все не пристегивается. «Моя Наденька тоже была русская. Она все меня учила говорить, вечером приду домой, а она: „Пойдем-ка за morozhenoe“, — и так под локоть меня брала, вот так — видите, как? И мы с ней шли. Очень ей нравилось ходить за morozhenoe. А потом я к ней в гости ездил, был на Krasnaya Ploschad, и дома у них был, дома у них над кроватью висел ковер с оленями». — Он улыбается радостно и виновато. Рука с костылем дергается, от этих рывков кажется, что старик борется со живой, длинношеей птицей.
Я поднимаюсь и, поправляя сползающий рюкзак, молча смотрю на него. Понимает немой вопрос, улыбается еще жальче: «Потом вот авария, видите, у меня рука, вот тут, и костыль… Такая она была у меня, Наденька…»
«Вы простите, мне пора, а то я на поезд опоздаю».
«Конечно, конечно, идите! Do svidannia! Удачи!»
«До свидания!» — говорю, убегая прочь по темной брусчатке. Рюкзак сползает вниз и повисает на локте.
Удачи.
В поезде не работает кондиционер, оттого сиденья шершавы, подлокотники липки. Вагон почти пуст; только группа подростков гогочет у тамбура о чем-то своем, молодом и веселом, да сзади сопят и листают газету. Со своего места от окна я вижу лицо только одного пассажира, женщины лет сорока. Она сидит напротив и вглядывается в темноту так, как будто читает очень мелкий шрифт.
Мягко качает и перестукивает, мелькают редкие фонари. Проваливаюсь в дрему, но вот тормозит, дергает, предвещая очередную остановку. Открываю глаза, пытаюсь разобрать название станции и тут же отшатываюсь от ослепительного фейерверка. Разноцветные огни (красный, синий, лиловый) взлетают с дальней платформы вверх, напухают шарами, рассыпаются искрами.
Поезд трогается, а я все выглядываю в окно, прижимаясь лбом к стеклу, пока не погаснет, не исчезнет последний отблеск, а потом откидываюсь на спинку кресла.
Женщина напротив отрывает от окна абсолютно счастливый, дрожащий взгляд, а потом говорит мне одними губами: «Он живет здесь. Он знает, что я всегда возвращаюсь домой на этой электричке. Он… он меня очень любит».
Мы стоим в очереди у ворот и похожи на овец в загончике. Периодически кто-то переступает с ноги на ногу и трясет колокольчиком — мобильным на шее, проверяя, сколько еще минут осталось. Невыносимо душно, но отойти нельзя, иначе твое место займут, и неизвестно, успеешь ли взять номерок — после обеда отдел регистрации актов гражданских состояний открывается всего на два часа. Пытаюсь скрутить на весу сигарету, но машинка сломана, рассыпается табак. Пересчитываю оставшееся время, достаю айпод. Еще двадцать минут. Еще десять. Пять. Снимаю наушники.
«Потерпи, сокровище мое, сейчас мама отдаст тете бумажку, и мы пойдем в бассейн, там Паоло и ребята, покажешь им новые очки для плавания, и они не будут над тобой больше издеваться».
«… Повторяю еще раз, нотариус будет ждать в четверг, приготовь контракт о передаче и дай этому идиоту подписать доверенность! Нет, все кончено, я туда не приду, пусть сам…»