Я же, девочки, все диеты уже перепробовала. И низкоуглеводку, и японку, и калифорнийку. Долину, по группе крови, Монтиньяка, Малахова, какие еще? Все! Помогло хоть что-то? Ага, плюс пять кэгэ. С Нового года собиралась что-то новое, с нуля. А как раз объявление в почтовом ящике, я и заказала.
Вот, правда, я инструкцию выбросила сразу, не подумала. А вдруг доберусь до июля, до середины года, и все обратно покатится? Как с низкоуглеводкой, пока не ешь — худеешь, а яблоко буквально откусила — стала толще прежнего. И Петрпетрович назад умрет, и Андрюша исчезнет, и маму снова… Вот что бы вы сделали на моем месте?
Они легкие и прохладные, в металлической оправе. Они цепко держатся за переносицу и уверенно охватывают ушные раковины. Как летучая мышь, припавшая к лицу. Линзы тонкие, выпуклые. Как яичная скорлупа, наверное. После приема у детского психолога мама говорит, что мне идут очки, я выгляжу взрослее, самостоятельнее. Не уверен, потому что, когда я пришел в очках впервые, все смеялись, называли меня «слепыш» и «Гарри Поттер». Мама советует не обращать внимания, сейчас всех очкариков дразнят Гарри Поттерами. Это странно, потому что Гарри Поттеру не должны идти очки, если я, верно, представляю его себе. Но мамин вечерний высыхающий голос, когда она читает мне перед сном, может искажать впечатление. Кто-то сорвал с меня очки, я не понял кто, шуршали и хихикали все. Собственно, я не против, человек в очках и должен быть смешным. Как, например, человек с преувеличенным ухом или с накладным ртом. Я не мог ничего сделать, как не может крот с обрубленными случайной лопатой лапами, только слушал, как они меряют мои очки. Восторг безнаказанного грабежа быстро сменился разочарованием, очки мне вернули, все разошлись по местам. «Сквозь них же все видно, идиот», — прошипел кто-то над моим ухом, прежде чем наступила тишина. Это было, похоже, на работу спички — взрывное чирканье, пульсирующее шипение серы и после беззвучное пустое горение дерева. Сомневаюсь, что есть способ увидеть ВСЕ, но мне бы хотелось иметь возможность сравнить, посмотреть на себя в зеркало и увидеть, есть ли разница между мною в очках и мною без очков, на что, похоже, то и другое. Хотя бы иногда. Это желание тяготит и жжет меня, как… что? Не знаю, не могу сказать.
Инна Семеновна она. И смешно, только я за коляску берусь — она звонит. Эта дура килограммов сто — колеса как у джипа, бампер металлический. А пандуса же наш умница так и не сделал — он же у нас работяга, ты что, времени нет. И только я на полпролета этот танк спущу — всегда звонок. Всегда! То ли обратно тащить, то ли выпустить — пусть катится.
Инна Семеновна, говорю, чем он таким обеспечил, а? Ну честно, чем? Ну, какой дом, кто там прописан? А машинку же наш молодчинка разбил, на чьей теперь катается?
Это у него не от меня болит, это он курит, наш хороший мальчик. Какая обстановка, что, семейная? Он домой только курить приходит, Инна Семеновна. Да, кашляет.
Просто в руках надо учиться себя держать нашему зайчику, а у него все дрожит. Руки ходуном, весь трясется. Нет, он тепло одет.
Это, извините, не у меня, это у него с головой что-то, он же никого не замечает. Придет, рухнет на диван, за глаза схватится и кричит, что слепнет, трудоголик наш.
Нет, Инна Семеновна, у меня всегда и суп, и второе. Свежие овощи, рыба.
С ним невозможно разговаривать, он же никого не слушает. Вскакивает среди ночи, озирается, хрипит, сердце мнет, а я молчу, я ничего.
Да я тряпки из рук не выпускаю, я с пылесосом сплю. У меня от коляски, которую наш драгоценный папочка выбрал, руки до колен. Сегодня еще не присела.
Да, я даю, как вы велели, не кричите. По одной, два раза, да, размешать, против часовой, на запад, потом сжечь. Ну, я же не идиотка, у меня все записано, как сжимать, куда давить. Да, почти насквозь и почернело, и там пена. Говорит, что уже не чувствует. Точно не чувствует. Ну, при чем здесь?
Знаете что, Инна Семеновна, у меня тут коляска, хотите погулять, приезжайте, какие проблемы?
Но Инна Семеновна, наша золотая мамочка, что-то пока не рвется, у нее же дела, ты что.
Ну-ну, не так быстро. Сначала выбери. Высмотри маленькую, но юркую. Вот она села, обмерла, расправилась, и ты рядом так же. По-тихому срежь самый марлевый кончик, мятый мысок. Отверстие должно получиться в один палец, не больше. Это чтобы она знала — не проскочит, но чтобы и видела выход в конце тоннеля, чтобы свет и ветерок. Ты накинул куль, а она сперва пусть повозится, побьется о сетку. Потрепешет в крахмальных складочках, оботрет пудру о стенки, да и затихнет.
Так упражняйся, срезая с конуса больше и больше, расширяй дырочку, увеличивай просвет. На два пальца, на кулак, на согнутый локоть. Да не спеши, не дразни ее, не пугай. И следи глазами, думай, сколько ей теперь требуется, чтобы уняться.
Если сделаешь все правильно, в уме и твердой рукой, сможешь накрывать ее пустым ободом, голой проволокой, она и усом не поведет, будет твоя.
Только тогда можно.
Но главного смотри не забудь — никогда не подходи к ней ближе, чем на длину черенка.
Марианна Гейде (mariannah)
Вкус ванили
Вкус ванили неуловим. О нем нельзя сказать толком, вкус он или запах: никто из нас никогда и не ел ванили. Мясо на вкус как мясо и сыр как сыр, но ваниль сообщает всякой пище свойство неуловимости, сколько бы мы ее ни съели: мы ощущаем пресыщение и разочарование оттого, что так и не раскусили ваниль.
Совсем иначе, но так же неуловима полынь. Растирать ее меж пальцев, чтобы усилить запах, полонящий нас. Тщательно и тщетно: неудержимая горечь улетучивается, остается простой запах травы.
Хороша пижма: в ее названии слышатся жеманно поджатые губы и желтый цвет, ее медальоны плотного ворса, которые можно долго толочь в ладони, пижма медлительна в расставании со своими свойствами, и, когда нам надоедает и мы раскрываем ладонь лицом к земле, желтое крошево все еще сохраняет запах.
Многоротое чудовище, похищающее запах. Оно подстережет в полдень, вопьется в кожу семиждсемьюдесятью влажными губами, защекочет семижды семьюдесятью раздвоенными языками, пока человек не упадет в изнеможении от хохота и похоти. Очнувшись, он навеки лишен запаха: теперь ни один пес не возьмет его след и ни один собеседник не вспомнит о том, как он выглядел, каково его имя и голос: люди без запаха не задерживаются в памяти других, стоит им исчезнуть из виду. Он чувствует, но не может понять. Часами стоит под душем, силясь смыть с себя что-то. Пустота кажется нам какой-то вещью наряду с прочими вещами, мы воображаем, что можем избавиться от пустоты, как от намозолившего глаз предмета меблировки. Но мы не можем.
Женщины, заполняющие все помещение своим хищным парфюмом.
Они, как кальмары, испускают клубящееся облако чернил, чтобы скрыться в них. Чтобы ни один пес не взял их след. Женщины хорошо маскируются: ни один пес не возьмет их след.
Мальчик говорит: «От тебя духами пахнет». Духи живут в маленьких склянках и служат тому, кто их выпускает. Существуют целые индустрии, выпускающие духов.
Между тем от пустоты нельзя избавиться, но также ошибочно полагать, будто мы можем ее заполнить. Пустота покрыта прочной белковой оболочкой, наподобие плавательного пузыря у рыб. Человека, внутри которого выросла пустота, легко вычислить, но нелегко выследить: ни одна рыба не возьмет его след. Он, как пузырь, силится быть вытолкнутым толщей воды, но толща воды не имеет поверхности: вода выталкивает и не выпускает. У них, как у рыб, отрастает боковая линия, позволяющая избежать приближающегося преследователя, не взглянув на него, даже не подозревая о нем. Пустоту нельзя ни извлечь, ни заполнить: только точный удар иглы прокалывает оболочку, поэтому движения их сбивчивы и они сами не понимают, отчего их ни с того ни с сего кидает из стороны в сторону, шатает, вдруг сгибает в три погибели и отбрасывает далеко назад. Они лишены маршрута, и их движения непредсказуемы.
У девочки в коробке из-под обуви жили два рыбьих пузыря, Шантеклер и Теодорих. Они были сухие и ничем не пахли. Мальчик в один прекрасный день почистил всю обувь в квартире коричневым кремом, потому что не мог остановиться, потом обувь закончилась, и он почистил ее еще раз.