— Имя еврейское, а сама бесталанная!
— Так уж и бесталанная, — успокаивал я.
— Вы правы, есть у меня один талант! — воодушевилась она. — Я умею занимать душ и туалет в самые неподходящие моменты!
Почему-то я пришел в восторг. Кружил, сбрасывая на пол пепельницы и рюмки, восклицал:
— Прекрасно, Марта! Поразительно, Марта!
Зубы стукнулись о край стакана. Я вспомнил, что после этого мы выбежали в подъезд и целовались, как парочка десятиклассников. И еще она плакала в мой прокуренный свитер.
— Так себя ненавижу, что даже сожгла все свои фотоальбомы… Скоро зеркала начну бить…
Она позвонила через несколько дней. И началось: два свидания в неделю, раз в месяц — в театр. Мне тридцать шесть, ей тридцать четыре. У нее пятилетняя дочь с острым, как у ласки, личиком. Не роман — листок, исчерканный цифрами.
Как ни странно, долгое время она не допускала ничего большего, чем поцелуи. А через полгода смущенно сказала:
— Я оставила Нинку ночевать у соседки…
И в этот раз позволила расстегнуть мелкие крючочки на, прильнуть губами к, дотронуться до.
— Женюсь на тебе, — выдохнул я глупую фразу. Признаться, неожиданно для себя.
Она пожала обнаженными плечами.
— Не вопрос.
До сих пор смешно: в первую минуту нашей первой близости я думал: «Вот мама обрадуется».
Я воспитывал Сашку, он не вылезал из болячек. Наш хилый поздний ребенок. Марта отсылала рукописи, ходила на встречи с какими-то невнятными бородачами. Много пила. Ее не желали печатать. Честно говоря, ни одну из ее плоских, восковых повестей не смог дочитать даже до половины.
Так и жил, поскрипывая зубами: «Любим одних, женимся на других».
Ярко-красные одежды резали глаз. Хриплый смех резал ухо. Запах перегара резал сердце. И этот нож по имени Марта я считал наказанием за то, что не нашел в себе смелости познакомиться со славной девушкой на той проклятой набережной.
И вот однажды, Аннушка, в нашу спальню заходит Нинка. Ей уже шестнадцать, у нее глаза-цветочки.
— Пап, смотри, — зовет она.
Я оборачиваюсь и намертво вмерзаю в воздух.
Нинка крутится у зеркала, расправляет плечи, задирает подбородок. А на ней — синее платье в белый горошек. Я не могу встать с кресла, я зову:
— Нинок, подойди ближе… — хватаю за рукав.
Уворачивается, хохочет:
— Ну и фасончик!
Жадно всматриваюсь. Нет, просто, похоже. Но потом вспоминаю: очки. Втискиваюсь в пластмассовые дужки.
Так и есть. Аккуратная штопка. Три на два с половиной.
Разбухая от вопросов, жду Марту. Та опять до полуночи шляется со своими гениальными бородачами, черт бы их побрал. Я собираюсь выпить чаю, но вода уже в третий раз выкипает.
Шур-шур. Марта не попадает ключом в замок.
— Наум обещал пристроить парочку моих рассказов, — сияет она. — Не знаю, верить ли ему. Он себе на уме, уж извини за каламбур.
И хохочет.
В спальне показываю платье.
— Нинка отрыла в нашем старье. Чье это? — спрашиваю небрежно. И вдруг срываюсь на умоляющий тон. — Скажи, ты знаешь его хозяйку?
— Знаю, — говорит она, расстегивая юбку.
На секунду мне, кажется, что все можно исправить. Что сейчас я вычеркну восемнадцать лет, негодных, некондиционных, из своей жизни. Все станет ровно, просто, славно, ясноглазо, плюшево.
— Это мое, — продолжает Марта. — Сохранила из сентиментальности. Видишь, как затрапезно я одевалась в юности. Повезло: знакомая актриса научила себя подавать. Полностью изменила мой образ. Столько труда… Ты ведь не поверишь, какой я раньше была. Глазки вниз, платье до колен, коса до пояса.
— До лопаток, — шепчу я.
Чувствую себя О. Генри. Аннушка глотает остывший чай, не сводя с меня круглых глаз.
— Я ношу кольцо, Аннушка, как напоминание. Глупо бояться, еще глупее потом сожалеть. Глупо, если идеал ослепляет. Каждый день видел Нину, любил как свою дочь, всматривался в ее лицо. И не замечал очевидного сходства. Как же, могут ли быть подобные той загадочной незнакомке? Когда я умру, возьми себе это колечко. Прошу тебя.
— Вы… на ней же…
— Кажется, ты уронила под стол способность к связной речи. Я дам тебе знать, если найду.
Закрываю за Аннушкой дверь. Ночью будет оплакивать судьбу старого соседа. Ей полезно. Все еще верит в принцев на белом коне.
Конечно, на самом деле я не нуждаюсь в кольце как напоминании. Несмотря на возраст, могу похвастаться отличной памятью.
Я не снимаю его по другой причине. Но зачем этой чистой девочке слушать бытовые мерзости?
Мой хилый Сашка спился. Изредка приходит разжиться деньгами или чем-нибудь, что можно загнать. После смерти моей матери он унес все золото из ее шкатулки. И саму шкатулку. Когда колются обломки совести, Сашка плачет.
Сними я кольцо, продаст его в первую же минуту помутнения. Я знаю своего сына. Это будет поступок, за который он, протрезвев, окончательно себя возненавидит. Тяжелейший, с его точки зрения, грех.
Не хочу, чтобы он взял этот грех на душу.
Полина Гавердовская (bilet-v-zirk)
Сменить имя
Марина была ну совершенно обыкновенная. Она имела привычку переходить улицу в неположенных местах, пересекая дорогу по частям, и приговаривала при этом: «Ну же, роднуля!» Роднуля (умозрительно-совокупный водитель) должен был, видимо, услышать ее и благосклонно притормозить. Когда приятель однажды дал ей порулить, она неожиданно решила, что не впишется между кошкой и тетенькой, и, не раздумывая, выбрала кошку. Приятель среагировал раньше, что-то громко крикнул матом, ударил по Марининой ноге и затормозил. Тетеньку слегка боднуло, она с готовностью упала, но, тут же встав, бодро потребовала денег. Сто американских рублей спасли дело, и за руль с тех пор Марине садиться не хотелось. Домой с работы она ездила на метро: по проходу непременно катается пивная бутылка; бабушка справа листает блокнот (старческий почерк, лиловые чернила); гражданин слева вкрадчиво дышит чесноком; сверху навис подросток с помутневшим взором — глаза, красные от «3D-Гон шика», а горло исцарапано чипсами. Напротив сидит смугловатый юноша Марининого возраста и улыбается ей одной стороной рта. Другая сторона, очевидно, тоже хочет уехать вбок, но красота для юноши важнее. Марина делает вид, что не замечает его, размышляя меж тем, хорош ли он в постели. Оказаться же с Мариной в постели имел возможность почти любой юноша, сумевший ее сильно рассмешить несколько раз подряд. И под настроение это получалось довольно легко.
Наступление выходных она отмечала походом в Макдоналдс. Ресторанчик располагался как бы на возвышении. Садилась одна, медленно выискивала в пакете самые длинные картофелины, возила ими в соусе и смотрела в окно. Улица была одной из центральных. В вечернем свете все прохожие казались ей иностранцами.
Lars Sundstrom: нужны две точки над буквой «о». Немного мешает сдвоенное «S» на стыке слов. Но фамилию не выбирают, а имя маме нравилось. Кроме того, это русский прочтет «Lars» как «Ларе». А на шведском имя звучит странновато, больше, похоже, на «Лош».
Дети у мамы Ларса появились один за другим, и все мальчики. Старшего назвали Магнус. Распространенное шведское имя. Младшего — Стафан. А Ларе родился средним. Ему повезло меньше всех: старший брат Магнус был всего лишь полуторагодовалым и отнимал немало маминого внимания. А молоко вскоре понадобилось младшему Стафану.
Подростком Ларе был мальчонкой, в общем-то, хилым. Квартал, в котором жила семья, когда Ларе пошел в школу, считался в те времена неблагополучным. Школа была мужская, и новеньких били. Первое, что увидел мальчишка, придя в класс, была драка между учителем и учеником. Учитель держался с трудом. Когда семья снова переехала, Ларса определили в новую школу. Директор на собеседовании спросил: «Где ты раньше учился?» Ларе ответил: «Багармоссен». Директор показал на дверь: «Я тебя больше не задерживаю. Убирайся».
В Питере швед оказался по делам. Ехал с неохотой, и предчувствия его не обманули. За два дня он все успел, еще за один — бегло насладился памятниками архитектуры. Эрмитаж посетил из чувства долга: кони, мумии, Матисс и Марке смешались в его глазах в первые же 30 минут, и он облегченно покинул храм искусства, про себя возмущаясь ценой билета для иностранцев. В холле первого этажа все же купил 19 открыток и отправил их всем, кого смог вспомнить. Текст был везде один: «Hello from St. Petersburg. Lars». Впереди ждала мучительная неделя, которую нужно было как-то прожить, а легендарный город меж тем показался Ларсу абсолютно непригодным для жизни. От одного обменного пункта до другого можно было идти полчаса. Магазины с едой внешне никак не отличались от обменных пунктов, поэтому ориентироваться приходилось, лишь заглянув внутрь. Пешеходы, как стадо баранов, ломились через улицу прямо на красный свет. Стройные официантки в пицце-хат сверкали голыми ногами. Вместо того чтобы пялиться на них всласть, он почему-то злился и размышлял о том, куда смотрит хозяин заведения.