Надавил на поршень…
Рядом с иглой из кожи пошли пузыри.
Я в ужасе отдернул руку со шприцом, но было поздно.
— Кислород! Бля, я забыл выгнать кислород из шприца!
— Что случилось? — лениво осведомилась подруга, повернув ко мне личико.
— Когда набираешь жидкость из ампулы, в шприц попадает несколько пузырьков кислорода… его обязательно выдавливают из шприца перед уколом — жмут на поршень, пока из иглы не брызнет лекарство… иначе… иначе кислородный пузырек попадет в кровь, закупорит сосуд и все, кирдык!.. Я тебе вдул такой пузырек…
Я был бледен как мел, меня трясло.
— Что ты мне вдул? Я могу умереть?!!! — заорала она.
— Ну… нет, я же недолго жал, кислорода мало попало… хотя…
— Придурок! Мало того что ты трахался с какой-то шлюхой и заразил меня, так ты еще меня и убил!!! Козел неблагодарный!
Я вглядывался в ее лицо, с ужасом ожидая, что оно вот-вот исказится предсмертной судорогой.
— Извини, прости, господи… я думаю, все будет нормально… боже что делать? Может, «скорую» вызвать?
— И что ты им скажешь?! Головой подумай! Если этот кислород уже во мне, они не помогут… — На ее глаза навернулись слезы. — Какая глупая смерть, — меланхолично произнесла она. — А знаешь, я готова… так все надоело…
Я сидел, беспомощно опустив руки. Она прервала тягостную паузу:
— Ладно, доделывай укол и пойдем спать.
На этот раз весь ритуал я совершил как во сне, игла вошла как по маслу. Подружка удалилась, я долго не мог сделать укол самому себе. Уже штаны спустил, а уколоть не мог. Стоял, смотрел в темное окно и пытался подумать о чем-нибудь приятном. «Ведь посадят за убийство, если что. Скажут, изменял, а потом убил… И все-таки удивительно, как неожиданно и нелепо можно умереть. Живешь себе, мнишь что-то о себе, строишь какие-то планы… Ну, хоть от пули наемного убийцы, а так, от кислородного шарика из шприца, от руки самого близкого человека… Как непредсказуемо устроен мир…»
Спал я плохо. Как-то особенно четко вдруг осознал, как все неважно: кто кому изменял, кто кого обманывал… как все это мелко и ничтожно перед любовью, которую особенно сильно чувствуешь, оказавшись на краю, на полшага от гибели, любовью к жизни, к человеку, который рядом, любовью и умением прощать…
Проснувшись очень рано, я первым делом осмотрел лежавшую рядом подружку. Она не шевелилась и не сопела. Я тревожно толкнул ее в бок. Ничего. Я толкнул сильнее. Ноль реакции. Я принялся трясти ее что есть мочи…
— Что такое?! Сколько времени? — Она никак не могла проснуться.
— Ты жива?! Жива?!
— А что такое?.. А… Ну жива, кретин, чуть не умерла из-за тебя. Жива еще пока! Дальше что?
— Ничего… я тебя так люблю.
— А… — Подружка уютно перевернулась на другой бок, уткнулась носом мне в плечо и шепнула: — Любимка, прости меня… это я…
— Что ТЫ?
— Я… это… я тебе изменила…
Я отстранился от нее и расхохотался:
— Ну, слава богу, а то меня совесть замучила. Думал, сначала заразил, а потом еще и кислород вколол. Просто подонок какой-то! Ха-ха-ха!
— Ты меня теперь не бросишь? — пискнула подружка.
— Нет. Я же тебя люблю!
Мы прижались друг к другу и крепко уснули. Мы снова были здоровы и счастливы. Вот только кто кого заразил, так и осталось загадкой. В любом случае, я ни о чем не жалею.
Сергей Узун (frumich)
Тихое место
Однажды Петровичем был обнаружен странный забор на пересечении двух улиц, настоящие названия которых были утеряны, наверное, еще до основания города в этом месте.
Улица, что убегала от Петровича вперед и назад, испокон веков именовалась Менделеевской. Разумеется, до рождения Менделеева, она, скорее всего, называлась Шаромыжнической или еще как-нибудь, но после того, как Менделеев стал знаменит, улица моментально превратилась в Менделеевскую.
— В честь Менделеева, разумеется! — восклицал любой заезжий человек.
И, как правило, не угадывал. Потому что улица так называлась в честь распивочной, что всегда находилась на этой улице.
— Водка! Точно! — восклицал опять тот же самый любой заезжий человек.
И ошибался еще раз. Никакой водки. Только вино наливом и на месте из граненых стаканов, изгрызенных не одним поколением выпивох.
Опа… Так Менделеев к вину не имеет никакого отношения! — восклицал неугомонный турист.
И ошибался в очередной раз. Потому как в распивочной с вином химичили всегда. Аш-два-о, понятное дело, лилось безо всякой химии и по рецептуре предков. А вот добавки, для вкуса и крепости, — тут и сам Менделеев вздохнул бы от зависти. В вине было все. Спившийся учитель физики, завсегдатай распивочной, убил двадцать лет на ежевечерние исследования в попытках на глазок определить присутствие изотопов естественных радиоактивных элементов в предлагаемом вине и добился-таки успеха. Всего-то за два дня до потери рассудка, на почве непонимания общественностью и беспробудного пьянства.
Поэтому всех продавцов вина из этой распивочной называли не иначе как Менделеев.
И улица была Менделеевской. Потому как едва ли не каждый половозрелый мужчина, встреченный на этой улице, либо только что слезно попрощался с Менделеевым, о чем свидетельствовала его поступь, либо направлялся на встречу с Великим Химиком.
Улица, что пересекала путь Петровича, буквально на следующий день после появления Шаромыжнической, именуемой впоследствии Менделеевской, стала Отливочной.
— Из-за того, что располагалась близко к лаборатории Менделеева! — смеялся заезжий турист. И наконец-то был прав.
Жители улицы постоянно отлавливали клиентов Менделеева в процессе, давшем название улице, стыдили их всяко и били крепко, но в своей Священной Войне терпели поражение изо дня в день, из года в год, из десятилетия в десятилетие. Уж они-то точно знали, что улица называлась Огородной, но, кроме них, это знание не передавалось никому. Поэтому разговор с таксистом звучал примерно так:
— На Огородную, пожалуйста.
— Опа. А где у нас в городе Огородная?
— Ну как же… По Аграрной…
— Чего? По какой?
— По Менделеевской! А там — третий поворот…
— Тю-ю-ю. Отливочная, что ль? А она Огородная, что ль?
— ДА!
— Тю-ю-ю. А я всегда ее как Отливочную знаю…
Ну, в общем, на известном всем перекрестке Петровичем вдруг был обнаружен забор. Причем забор не был построен за ночь, не был перекрашен или передвинут с места. Забор на этом углу был всегда. Просто Петрович обнаружил его только в этот вечер. Раньше он его просто не замечал.
Знаете ведь, как это бывает? Ну, вспомните свой последний диалог с женой:
— Соседи картину купили, как у нас. Точь-в-точь.
— Какую картину, дорогая?
— Ну, нашу. С тюльпанами.
— Какую нашу?
— У нас в спальне. Над кроватью. Картина. Что на ней нарисовано? Скажи мне, пожалуйста.
— Ну-у. Ты меня совсем уж… Тюльпаны нарисованы… Конечно. Чет я отвлекся…
— Как ты можешь, а? Ну как? В спальне у нас ромашки! А тюльпаны у нас в прихожей! Ну как так можно, а? Они ж тут уже лет пять висят!
— Дааа? Ну-ка, погоди… Хмм. Смотри… и вправду картина…
…Ну, так вот. О чем, бишь, мы? Забор! На перекрестке был обнаружен высоченный забор, который здесь стоял всегда. По крайней мере Петровичу не вспоминался пейзаж, в котором вместо этого забора фигурировали бы другие виды. У забора сидело не менее десяти человек, которые почему-то не торопились ни к Менделееву, ни на Отливочную. Они просто сидели у забора и напряженно прислушивались к чему-то. Петрович специально минут десять внимательно смотрел на них — ни слова, ни жеста, ни друг на друга не посмотрят. Просто сидят и ждут чего-то. На забор смотрят и прислушиваются. Один даже ухо приложил.
— Але! — вежливо начал разговор Петрович. — Чего ждем, народ? Каменный забор мироточить обещается?