Я отчаянно тянулась всем своим существом, желая взойти на высоту. В каком-то смысле душой я уже была там, наверху горки, а сейчас же мне следовало только поднапрячься и натянуть неловкое тело, отставшее от души по какому-то нелепому недоразумению, — так натягивают башмак на отставленную ногу.
Тело неприлично колбасило — оно совершало тысячу бездумных движений в секунду, и, когда я оглядывалась на него, мне было ужасно стыдно — будто привязанный на веревочке дурацкий шар танцевал на ветру краковяк…
Рыжий мальчик со сбитым набок кивером тянул изо всех сил на себя желтую лопатку, тогда как девочка с пистолетом тянула лопатку к себе за другой конец. У обоих были растерянные и вместе с тем озлобленные лица. «Что они делают? — подумала я, глядя на них. — Зачем не бежит рыжий мальчик, когда у девочки пистолет? Зачем не стреляет девочка? Не успеет добежать, как девочка вспомнит, что у нее в руках пистолет и выстрелит»…
Но я не успела — ни додумать про мальчега, ни присмотреться к злой девочке. Меня точно со всего размаха сбили с ног крепкой собачьей палкой. «Что это? Я падаю? У меня ноги подкашиваются!»
Древко налилось свинцом и выпало из рук. Батарея, к которой я стремилась всем сердцем, внезапно взорвалась залпами орудий и исчезла в пороховом дыму. Кутузов проскакал обратно из 76-го отдела милиции в сторону набережной, даже не остановившись подле распростертого княжеского тела.
«Немного больно, немного неприятно, а как некрасиво», — внезапно согласилась я с Андреем…
Сползала медленно и грузно — совсем не так, как бежала. Цепляясь руками за края горки, я уже понимала, что мой Тулон безоговорочно просран. Посему безропотно отъехала прямыми ногами в черных княжеских сапогах в грязь и затихла — один в один просравший битву павший воин.
Если бы я тогда о, только перевернулась, то, знаю, увидела бы голубое небо и сказала бы себе: «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал… совсем не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу…» Эх, совсем, blin Dieu, не так…
Но я не успела духовно переродиться, и князь Болконский во мне умер, не успев сказать: «Кхе-кхе».
Потому что сзади ко мне подошел Егорыч, потыкал лопаткой и сказал: «МАМА! ОС ЕЛЬ! СОСЬКАЛЕТ!»
Катя Прокофьева (mymra)
Американская мама
А ко мне мама приехала из Америки в гости. Я так по ней скучала целый год, об этом не расскажешь. Туте прошлого приезда стоит в стаканчике ее зубная щетка, на полке в кухне ею недогрызенный «грильяж», и всюду фотки в рамочках. Это у меня такие приметы. А в списке запрещенных киношных тематик лидирует уверенно «про маму», оставив далеко в хвосте и «про любовь» и «про собачек». Корова взрослая по мамочке скучает. Да я специально целый год не напиваюсь в пятницу, чтобы в субботу не проспать ее утренний звонок, да вы там ничего не понимаете.
И вот она приехала, и мы стоим в аэропорту, и курим, и обсуждаем, что погода в Питере да-а-а, в то время как в Калифорнии, напротив же, дела все обстоят совсем иначе. Я рассматриваю ее украдкой и думаю, что вот она стоит, моя мама, совсем заграничная стала, и чем-то пахнет незнакомым, и появился на лице тот трудноуловимый лоск, по которому всегда можно безошибочно отличить иностранца, в еду им, что ли, что-то подсыпают. А еще я думаю: хорошая кофточка, будет моя.
И она смотрит тоже, и я слышу, как в унисон содрогаются наши сердца от жалости ко мне невыносимой. Она и говорит мне: «Ты такая у меня бледненькая, ты что тут без меня кушала?» Я тут сглотнула. Я тут могла бы рассказать про «а еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают» или про «в столовке солонина каждый день». Но я сказала: «Тут я кушаю все!» — и подняла уверенный взгляд. Что можешь знать ты теперь о сосисках «нежные», девяносто рублей килограмм, а зато полкило за сорок пять, как объяснить тебе пельмени «Дарья»? Жуй рябчиков, ты не поймешь теперь мою печаль, и слез моих ты не дождешься, я ничего тебе не расскажу.
Она увидела «пятерку» друга и попросила разрешения ее сфоткать для мужа, пусть посмеется. Ды пусть. Не друг и был, подуумаешь какая цаца.
Когда мы ехали домой в машине, она нам рассказывала про ужаснейшие муки, которые терпела в парижском аэропорту Орли, там вовсе нет кондиционеров, а вода стоит дороже чашки кофе, там столько выходов, что она заблудилась. Я поняла ее тогда отлично, со мною как-то приключился совершенно аналогичный случай. Я могу тебе, мама, рассказать, как мы с подружкой заблудились ночью в Нижнем Новгороде в какой-то промышленной зоне за два часа до нашего поезда в Питер. Мы с ней шагали вдоль заборов, вокруг собаки лают, с одной стороны от нас была глубокая Ока, с другой высокие холмы. А на холмах сидели и орали мужики, и мы испугались, что они нас заметят и прибегут обволакивать цитатами, поэтому мы с подружкой придумали, что надо притвориться, будто бы она, раз в джинсах и с короткой стрижкой, сама мужик и вышла погулять со мной, девицей. Поэтому ей надо было говорить погромче хриплым басом, и чтобы вместо знаков препинания не забывала «нна» и «лля». Раз ты мужик, то ты неси мой чемодан — нну нне нна. И мы так долго шли, и было, в самом деле, страшно, потом нам на пути попался старый заброшенный дом, и эта сволочь мне сказала: «Я видела там свет, там кто-то есть». А мы с ней так стеснялись показать друг другу, что боимся, мы с ней запели из «собаки баскервилей» тутуту-тум-тутутум-тутутуту руту руту мтумум, и тут я не стерпела, крикнула «прости, Мартышка» и кинулась бежать, а эта сволочь басом вслед: «Стой, дура, я сказааал». А потом мы с ней увидели высоченный мост, а по мосту идут машины, и мы решили: там цивилизация и нам туда. Я стану старая и все-все-все забуду, я только не забуду, как мы с ней тогда взбирались на этот мост по почти отвесной бетонной опоре, цепляясь маникюром за кусты морошки, и как отчаянно тряслись в чужом тревожном небе на наших головах растрепанные вавилоны. И как подружка вдруг перестала пыхтеть сзади, поскольку сорвалась и на нарядном пузе проделала обратно весь тот путь, что завоевывали мы пядь за пядью. И я представила, как волоку ее за ногу, она стеклянными глазами смотрит в тучи и крепко обнимает чемодан, а мне с моста протягивает руку мужественный человек Мересьев и говорит: «Ты сможешь, как я смог». Ах, мама-мама, как же рвался мой голос, когда я ей кричала вниз «лошадкааа» и слушала молчание в ответ. Вот сволочь, говорю же. И снизу потом дал ее кое «бррось, командир». Но, впрочем, это все уже совершенно другая история, я ее потом расскажу, я это просто к тому, что про аэропорт Орли я очень даже хорошо это все понимаю.
И вот мы стоим у родного подъезда, а друг выгружает чемоданы. И я смотрю на маму, я представляю что переживает она сейчас, вернувшись в то место что снилось ночами. Как это чувствовать, когда ты дома. Она там полюбила сериал «Бандитский Петербург», за частую Фонтанку и дворы-колодцы. Как вечный знак забытых истин — как на чужбине песнь отчизны изгнаннику земли родной. А мамины глаза от слезы бархатные. «А у нас в Америке, — говорит, — собаки на улицах не какают. Вот так вот вам. Мол, что ж ты, дочь?» И мы пошли домой.
Тут бабушка понабежала, усато клюнула, сдала отчет за цены на овес, а Матвиенка обезличила пенсионеров, подарок цоп и с ним в углу затихла. А мы вдвоем остались и как-то не о чем вот так вот, чтобы сразу говорить. «Ну как ты?» — «Ну так, а там что?» — «А там по-прежнему». Прям как бы так к тебе подойти, чтобы поцеловаться, а потом чтоб пореветь по-быстрому и спать, а только нету горячей воды, а есть очень много кастрюлек в цветочек. И тут она мне: «Я ничего тебе не привезла». — «Вот это ты правильно, — говорю, — вот это ты очень хорошо так придумала, скажи, что это неправда». — «Ай, нет, ну как же я забыла», — и вынимает банку огрооомную прозрачную, а в ней фисташки. «Это вот ты попробуй, их надо пальцами открывать, вон видишь щелочки, зелененькое кушать, а скорлупки выбрасывать». Уж тут я банку обняла покрепче. «Щас, думаю, и с кока-колой познакомят, а вот и спички, вот тушенка, вот мыло дустовое, это все тебе». Ну, мы потом, конечно, поревели, ну уж а я-то громче всех.