Алла Ивановна открыла окно, впустив в благородную кондиционированную прохладу комнаты душный городской воздух. Синоптики обещали ночью грозу и, как ни странно, на сей раз были правы: уже посверкивали на горизонте зарницы, крепчал пока еще теплый ветер. Вечерний город ждал бурю. Она немного посидела на подоконнике, спохватилась от взглядов редких прохожих и сообразила, что на ней простой, застиранный до неопределенного цвета лифчик. Сходила переодеть, снова села на подоконник. Крылья зудели: просились на свободу. Тревожный далекий голосок пискнул про Лерку, про Ванечку, про школу и брата-полковника, про незаконченную войну и про что-то еще неважное, что когда-то требовало ее внимания и от чего теперь она небрежно отмахнулась. Воздух стремительно темнел, набирая от ветра силу и упругость. Алла Ивановна встала на подоконник, шагнула вниз и полетела.
Ольга Румянцева (geisha-sha)
Ля-ля
Мать Ляльки была певичкой. Никчемность своего таланта она компенсировала звучностью творческого псевдонима — Божена. Ну, не зваться же ей ненавистным с детства деревенским именем Люся. Однажды, вернувшись из очередных гастролей по российским провинциальным городам и весям, она неожиданно обнаружила себя не на шутку беременной. Поскольку Божена была взбалмошной особой, то в силу каких-то своих сиюминутных настроений она приняла решение рожать. В дальнейшем она не раз пожалела об этом, но было уже слишком поздно.
Лялька появилась на свет легко и преждевременно, в машине «скорой помощи». Материнский инстинкт к этому копошащемуся и пищащему свертку с крошечными ручками без малейшего намека на наличие ноготков у Божены так и не появился. Чтобы не портить фигуру, она отказалась от грудного вскармливания. Поскольку она ждала мальчика и уже давно заготовила для него имя Леонид (в честь своего последнего кабальеро, но вовсе не обязательно отца ребенка), то долгое время никак не называла девочку. Когда пришла пора, наконец, определиться с именем, Божена не стала мудрствовать и назвала дочку Лялей. Все удивлялись такому нелепому выбору, но взбалмошная певичка обставила его крайне вычурно: «Вы ничего не понимаете. Это же очень музыкальное имя. Как песенка: ля-ля-ля».
Едва Лялька кое-как немного подросла, Божена отправила ее к бабке в деревню, как она объясняла, «на природу». Но когда девочке исполнилось шесть лет, бабка преставилась, и Божена была вынуждена снова примерить на себя роль матери. Эта тендерная примерка длилась недолго, и Лялька очутилась в интернате.
Никому не нужная девочка не унывала и быстро приспособилась к новой обстановке. Нахватавшись от бабки диалектных словечек, она смешила собратьев по заточению своей манерой выражаться. «Тю, девки, не собрешетьтесь! [6]Не фулюганьте, [7]я вам говорю!» — кричала она на малышей. Но уже ко второму классу Лялька разговаривала как все. Училась она легко. Не в том смысле, что звезды с неба хватала, просто и к двойкам, и к пятеркам относилась с одинаковой радостью. Она вообще была всем довольна и всегда улыбалась. Даже когда других детей забирали на выходные, а она оставалась в интернате. Ляльку часто били за эту идиотскую улыбку. Она плакала, отсиживалась под лестницей, прикладывая к ушибам и ссадинам листья подорожника, и снова возвращалась с улыбкой и каким-то болезненно обезоруживающим взглядом.
После окончания интерната Лялька устроилась в кулинарный техникум — единственное место, где для поступления было достаточно одной ее лучезарной улыбки. Ей дали обшарпанную комнатку в замызганной коммунальной квартире на Васильевском острове, окна которой выходили в узкий питерский колодец. Кроме Лялькиной, в квартире было еще три комнаты. В одной жила согбенная старуха ведьминекого вида. Она редко выходила из своего склепа, и то преимущественно по ночам, а потом также тенью возвращалась обратно с ковшиком какого-то подозрительного варева в крючковатых трясущихся ручонках. Во второй комнате жила семья людей неопределенной национальности. Почти каждый день популяция их росла, а после очередной милицейской облавы сокращалась до вечно беременной кривоногой замухрышки Заины и тощего и гибкого от постоянного торчания Хакима. Куда девались дети из чрева Заины, было тайной, покрытой мраком… Дверь в третью комнату, обитая грязно-желтым дерматином, была всегда закрыта и напоминала своим внешним видом запечатанный конверт. Раз в месяц в квартире появлялся плюгавый дяденька интеллигентного вида и в очках, который, не входя в комнату, забирал квитанции на оплату коммунальных услуг и удалялся восвояси.
Как-то так исторически сложилось, что у Ляльки не было друзей. Хотя ей казалось, что их тьма тьмущая, это была лишь видимость. На самом деле Лялькой было удобно пользоваться. Кому-то негде было жить, и гостеприимная Лялька всегда с радостью спешила на помощь случайным знакомым. А в один прекрасный день по возвращении домой она не обнаруживала жильца и недосчитывалась каких-нибудь безделушек. Благо у нее их практически не было — не задерживались надолго. Другие просто кормились у хлебосольной Ляльки, которая устроилась работать на кухню в близлежащий ночной клуб и регулярно приносила оттуда продукты и выпивку. Многие брали у нее деньги в долг. Ей было трудно отказать, и, растерянно улыбаясь, она уже в первые дни после зарплаты оказывалась на мели. А должники благополучно скрывались из виду, и наивная Лялька бестолково перебирала написанные для отвода глаз многочисленные расписки-пустышки. «Ничего, значит, им нужнее, а я еще заработаю», — повторяла она бабушкины слова.
Однажды у Лялькиных восточных соседей гостил красавчик Фархуд: грудной голос, гибкое тело, длинные иссиня-черные волосы, красивые темно-карие глаза с поволокой и не различимыми на взгляд зрачками — то ли от принятой дозы, то ли от природы. Он таинственно улыбался Ляльке, она наивно хлопала белесыми ресницами и растерянно улыбалась в ответ. Вечером соседи пригласили Ляльку на плов, а заодно впервые в жизни накурили ее паровозом. Сладким обжигающим дымом угощал ее волоокий Фархуд. Он держал ее красивыми руками за шею и периодически впивался в ее нецелованный рот своими сухими губами.
Когда Лялька почувствовала тошноту, головокружение и незнакомую прежде сладкую тянущую тяжесть внизу живота, она засобиралась домой и, шатаясь от стены к стене и глупо хихикая, направилась в свою комнату. Как только она закрыла за собой дверь и выключила свет, в комнату неслышными мягкими шагами зашел Фархуд. Он медленно, как во сне, изобразил крест из своих тонких губ и указательного пальца, по-змеиному издал протяжный «ш-ш-ш-ш» и, целуя Ляльку в шею и жарко дыша, отнес ее на кровать. Лялька не сопротивлялась — не было сил. В тот момент она уже любила Фархуда и была счастлива видеть над собой его мерно раскачивающееся бледное лицо с полузакрытыми миндалевидными глазами. Он крутил покорную Ляльку, мял ее, как пластилин, раскачивал на своих сильных руках, как на качелях…