Кунигунда. Что, что?
Вдова. Такой полотняный мешочек, куда зашит кусочек кости кого-нибудь из святых. Этот мешочек носят на груди в течение месяца, а потом с благоговением хранят всю жизнь дома. И вот таких мешочков у меня ровно сто семь.
Кунигунда. Мама родная, вот это да! Похоже, Средние века ещё не кончились. И как ты умудрилась уцелеть в Париже, среди урагана революции, когда головы летели одна за другой, а все прежние обычаи и традиции в нашем новом и лучшем мире оказались отменены во имя свободы?
Вдова. Откровенно сказать, я так и не поняла, при чём тут свобода, если все по-прежнему остаются бедными и все командуют всеми? Истинная свобода вырастает из необходимости. А также из греховности, которую многие считают неизбежной. Что же касается обычаев, то, позвольте вам заметить, что — насколько я замечаю — на улицах и в домах, в общественных и семейных отношениях совершенно одинаково распространилась ужасающая невоспитанность. О чём думал наш добрый Господь, когда попустил произойти таким чудовищным разрушениям, я боюсь даже помыслить.
Кунигунда. Дорогая гражданка, единственно из-за того, что ты мне симпатична, советую тебе прекратить чуть что ссылаться на Бога, а главное, брось ты искать церкви, в которых случайно оставшиеся в живых кюре ещё служат мессу. Почитай лучше любовный романчик, тогда и узнаешь, чего ты недобрала за эти годы.
Вдова. Вы всё болтаете, а сами-то совершали «акты физиологического совокупления»?
Кунигунда. Наконец-то я слышу вопрос по делу! Знаешь, за всеми твоими разговорами про лилии и ангелов, про всю эту дребедень я прямо засовестилась. И тем не менее вынуждена сознаться: ох, совершала.
Вдова. Неужели, мадемуазель! И сколько же раз?
Кунигунда. Скажем так: за месяц столько раз, сколько тебе удалось за все сорок лет.
Вдова. Какой ужас! Но по какой же причине? Не смею даже подумать, что ради денег, не правда ли, мадемуазель? Продавать душу дьяволу за деньги?! Да за такое грозит наказание, ужаснее которого трудно себе и вообразить! Наверное, вы очень любили некоего одного мужчину, что позволили себе столько актов физиологического совокупления?
Кунигунда. Случалось и такое. Возьмёшь и сделаешь сама себе подарок, но всё же, думаю, для меня это — профессия, не хуже, чем у твоих кюре. Одним словом, я этим занимаюсь ради удовольствия и только, моя дорогая гражданка и подружка ангелов.
Вдова. Уж не хотите ли вы сказать, что испытываете при этом такое же удовольствие, как и мужчины?
Кунигунда. О да. Именно это я и хочу сказать.
Вдова. Господи, помилуй! Но тогда объясните мне, как это возможно? Как оно происходит?
Кунигунда. Трудно объяснить на словах, любезная моя мамзель-гражданка.
Вдова. А вы всё же попробуйте.
Кунигунда. Ну, хорошо. Бывает, заметишь в толпе лицо и глаз не можешь оторвать, затем обязательно обнаружится шея — юная, белоснежная (она-то — важнее всего, ведь именно там — самая нежная кожа)… Потом, особенно летом, представишь себе его плечи под рубашкой, сильные и гладкие на ощупь, руки, мускулистые, красивые… а потом — всё остальное, ещё что пониже… Но самое прекрасное — в эти мгновения ты понимаешь, что и он смотрит на тебя и испытывает то же самое. И тогда твои груди наливаются соком и поднимаются, как две пробуждённые нимфы, а кровь закипает в жилах и жар поднимается от пяток по икрам всё выше и выше, пока наконец не окутает тебя всю, как длинная шаль. Правда, это происходит не на улице, а уже где-нибудь за городом, в поле, где пахнет спелыми колосьями, или в номере гостиницы. Частенько не успеваешь даже узнать, как его звали, потому что до слов дело так и не доходит. Весь этот жар тогда сосредоточивается в одной точке твоего тела, которая заменяет сердце. Ты вся горишь и уже не понимаешь, где кончается твоё тело и начинается его, и тебе кажется, что ты вся светишься и сверкаешь, что всё в тебе громко-громко поёт, хотя ты не произносишь ни звука. Кричишь молча.
Пауза
Вдова. Но… но если так, значит и я испытывала то же самое.
Кунигунда. Вот как? Я что-то не пойму. Ты же всё время твердила совсем про другое.
Вдова. Да, такое со мной было три раза в жизни, и я часто об этом вспоминаю. К сожалению, мой бедный Карло был тут почти ни при чём, то есть в том прямом смысле, о котором вы говорите.